С другой стороны, ужасы нашествий с Запада, во время как европейской, так и гражданской войны (немцев, поляков, румын, галичан и т. п.), надо думать, в достаточной степени поколебали в умах еврейского населения то преклонение перед Западом, которым его отчасти успела заразить его плоскоевропействующая периферия. Есть основания верить и надеяться, что будущее вторжение сил европейского захватничества создаст обстановку, при которой, к большому, надо думать, изумлению и друзей и недругов еврейского народа, повторятся малоизвестные широкой публике обстоятельства памятного 1812 года, когда, по свидетельству высоких военных властей и авторитетов, еврейское население театра войны оказало русской армии большие и ценные услуги. В какой мере и русское правительство того времени оказалось несравненно более на высоте своей задачи и огромной ответственности, чем в войну 1914–1918 гг., показывает, при всей своей общей второстепенности, тот любопытный факт, что оно тогда сумело подойти к еврейским массам с величайшим благожелательством и положительно пророческой широтой понимания именно евразийской, скажем мы анахронически, стороны еврейского религиозного сознания народного характера. Оно широко использовало ассимиляторски-нивелирующие замашки наполеоновского «эмансипационного» законодательства о евреях, под влиянием которого в восточноеврейской массе представление о личности Наполеона было окружено тем же мистическим ужасом, что и, напр., у благочестивых испанцев или русских староверов. Участь, которая постигла бы, в частности, русское еврейство, если бы Отечественная война кончилась победой Запада и Россия еще тогда сделалась опытным полем для западнического эксперимента, ясна для всякого восточного еврея, ныне занесенного волею судеб на Запад и оценивающего по достоинству культурный и житейский тип западного еврея; и поведение еврейских масс в России в войну 1812 г. и было доказательством безошибочной верности их религиозно-национального и историософского инстинкта. Впрочем, этот инстинкт очень низко расценивается современными еврейскими публицистами и историками, сплошь принадлежащими к лагерю сионистско-демократическому и эмансипаторскому, и, напр… С.М. Дубнов во II томе своей «Новейшей истории еврейского народа» как будто не совсем доволен тогдашней ориентацией своих единоверцев, как недоволен он, впрочем, и эмансипаторской политикой Наполеона и всех тех государственных людей того времени, которые на своей родине не обрадовали тамошних евреев с достаточно молниеносной скоростью вожделенной эмансипацией. По-видимому, первое из этих неудовольствий, скорее всего, должно быть приписано технической неудовлетворенности реализации сделки с русским правительством, не принесшей обещанных плодов в смысле эмансипации; во всяком случае г. Дубнову угодить довольно трудно.
XVIIIИстинные размеры и формы участия еврейских народных масс в войне 1914–1918 гг. смогут быть определены и оценены только в будущем; в настоящее же время интерес к событиям войны на русских фронтах заслонен гораздо более ужасными и катастрофическими событиями революции от внимания исследователей — как внутрирусских, так и зарубежных. Поэтому ограничимся замечанием, что, несмотря на юмористическое отношение со стороны большинства военных профессионалов к боевым качествам еврейского солдата, один тот факт, что не менее четверти миллиона сынов «черты оседлости» прошло во время войны ряды войск и что многие и многие тысячи их исполнили свой воинский долг с честью и до конца (число евреев, потерявших в войне жизнь или здоровье навряд ли установлено с удовлетворительной точностью; число георгиевских кавалеров-евреев доходило до 25–30 тысяч — утверждаем по памяти, не имея возможности более верного осведомления) — факт этот дает право надеяться, что и в чисто военном отношении еврейское население России сумеет стать на уровень тех требований тягот и усилий, с которыми обратится к нему общегосударственная власть при организации военной обороны западной границы.
Конечно, такая способность удовлетворить повышенным требованиям со стороны власти в час грозного испытания не может возникнуть некиим чудесным наитием; она предполагает соответствующее воспитание и убеждение личным примером со стороны самой отборной и волевой части народа; но именно с этой стороны настоятельнейшая необходимость в выделении и организации нового отбора из Среды восточноеврейского народа обрисовывается с особенно убеждающей отчетливостью.
О роли, сыгранной еврейской интеллигенцией в революции, уже много говорилось на настоящих страницах; и то, что было здесь сказано не столько по своему фактическому содержанию, не составлявшему нашей цели и за которым мы отсылаем интересующихся к специальным трудам (сборн. «Россия и евреи»; сборник документов Чериковера о погромах; некоторые документы, изданные в советской России и т. д.), сколько по духовному подходу и оценке, расходится с мнениями даже отнюдь не радикально-революционно настроенных исследователей. Мы, конечно, вовсе не хотим быть настолько нескромны, чтобы верить, что наше коренным образом осудительное отношение к этой роли в каком бы то ни было отношении явится последним словом по данному вопросу: мы, напротив, уверены, что больной вопрос о ней будет еще долго предметом ожесточенных прений. Но когда придет время для рассмотрения и разработки огромного политического опыта последней войны, доныне заслоненной последующими событиями революции, то защитникам правоты еврейской интеллигенции во что бы то ни стало едва ли удастся прикрасами и поправками действительности представить в достаточно привлекательном свете воистину возмутительное, циническое отношение к войне и обороне со стороны огромного, положительно подавляющего большинства периферийной интеллигенции. И если в будущем еврейский народ когда-нибудь и получит признанное право на некоторую гордость жертвами, принесенными на алтарь отечества, то будет признано, что эти последние были понесены почти исключительно низовой народной массой, безропотно переносившей и боевую страду неудачной войны, и ужасы ускоренного обучения в запасных частях, и медленное голодное угасание за колючей проволокой в плену, в то время когда просвещенные социалистической или сионистской премудростью периферийные юноши, за исключением немногих признанных неудачников, сидели в тепле, прочно окопавшись за стенами университетских «отсрочек», земгусарских союзов и прочих, еще гораздо худших вещей. Приходилось наблюдать сотни случаев, где люди, мнившие себя солью земли, в постыдной, животной трусости и циничной жажде сохранить блага мещанского спокойствия и уюта, прибегали, чтобы отвертеться от исполнении элементарнейшего гражданского долга, к средствам, нравственно и физически столь мерзким и приводившим к столь ужасному поруганию собственного человеческого достоинства, что и сейчас, через много лет — и каких лет! — воспоминание о виденном и слышанном вызывает дрожь ужаса и гадливого отвращения. Как существо глубоко пораженное нравственной порчей, периферийный псевдоинтеллигент находил в себе достаточно цинизма, чтобы не только оправдывать свою трусость соображениями «гуманности» и «пацифизма», но и осыпать насмешками и глумлениями тех своих соплеменников, которые осмеливались отстаивать необходимость исполнить свой долг честно и до конца!
Нет, не этими людьми сможет еврейский народ быть достойно представлен в грядущей великой семье народов России-Евразии; и еще через много десятилетий, когда давно умрет бесславная память об уродливом явлении периферийной интеллигенции, о ее делах и днях, еврейскому народу еще долго, в силу одной исторической инерции, придется замаливать зло, ею содеянное, как свой собственный грех и стыд перед историей.
Есть еще одна существенная черта, которой нравственный и житейский облик периферийного интеллигента далеко расходится с исторически закрепленным национальным характером еврея. Та конкретная реалистичность еврея в отношении его к материальной действительности, которую впервые, кажется, философски осознал Вл. Соловьев, сумевший тут же связать ее с некоторыми положительными религиозными и духовными ценностями и отделить ее как от пошлого утилитаризма, так и от смутного, утопического, псевдофилософского материализма, отнюдь не стоит в центре теоретического интереса периферийного человека. Конечно, именно в наше время в житейски-бытовой стороне периферийного облика как раз мещански-утилитарная жадность к устроению личного благополучия проявляется в весьма антипатичных, даже отвратных формах. Но мы видели, что и в других чертах периферийной сущности проступает некое противоестественное смешение искаженных и утрированных черт основного национального характера с посторонними примесями — либо столь же искаженными инонародными, либо вымышленными больной утопической фантазией.
