Наконец, можно в очередной раз вспомнить о Михаиле Ломоносове, который, по выражению Пушкина, «сам был первым нашим университетом».
В государствах Европы университетским дипломам придавали большое значение. Например, во Франции с XVI века для исполнения придворных должностей требовалась степень лиценциата права, а с 1679 года ее было необходимо иметь всем судьям. (Анри де Мем, став доктором права в 18 лет, пару лет вел занятия на юридическом факультете в Париже, а потом был представлен ко двору и получил там должность.) Священник, не являющийся доктором богословия, не мог и надеяться стать епископом. Впрочем, рядовым кюре, учителем начальной школы, мелким клерком, секретарем, аптекарем или даже хирургом можно было сделаться, не тратя времени на учебу в университете.
Торговля должностями, широко распространенная во Франции во времена абсолютизма, со временем свела на нет ценность образования. «Такой бедной учености, я думаю, нет в целом свете, ибо как гражданские звания покупаются без справки, имеет ли покупающий потребные к должности своей знания, то и нет охотников терять время свое, учась науке бесполезной, — с удивлением и сожалением писал в 1778 году Фонвизин в „Письмах из Франции“. — При невероятном множестве способов к просвещению глубокое невежество весьма нередко. Оно сопровождается еще и ужасным суеверием».
Фонвизин считал, что самый верный способ развратить молодого человека — послать его в Париж. Увы, он был во многом прав.
Российские недоросли, которых Петр I отправлял учиться за границу, по возвращении домой поражали соотечественников не приобретенными познаниями, а рассказами о заморских диковинках. Усвоенные заграничные пороки смешивались с доморощенными дурными привычками, и вместо специалиста, которого ожидал увидеть Петр, на родину являлся петиметр[42].
Вероятно, даже царь довольно быстро распростился со своими иллюзиями. По воспоминаниям Ивана Неплюева, Петр собирался определить вернувшихся из-за границы курсантов в рядовые гардемарины, но его остановил его любимец Г. П. Чернышев:
«Грех тебе, государь, будет: люди по воле твоей бывши отлученные от своих родственников в чужих краях, и по бедности их сносили голод и холод и учились, по возможности желая угодить тебе и по достоинству своему и в чужом государстве были уже гардемаринами, а ныне, возвратясь по твоей же воле и надеясь за службу и науку получить награждение, отсылаются ни с чем и будут наравне с теми, которые ни нужды такой не видали, ни практики такой не имели».
Вчерашний студент особо подчеркивает, что прославленный в петровских баталиях Чернышев разговаривал с ними как с равными, и даже не допустил поклониться себе, хотя не имел с ними «ни свойства, ни знакомства», — сподвижники российского императора знали цену высшему образованию. Сам же Петр, позволив Неплюеву поцеловать свою руку, сказал: «Видишь, братец, я и царь, да у меня на руках мозоли; а всё от того: показать вам пример и хотя б под старость видеть мне достойных помощников и слуг отечеству». Однако из тридцати человек, посланных с Неплюевым за границу, достойными руководящей должности или офицерского чина были признаны от силы пятеро.
К сожалению, привычка к учебе вырабатывается годами, и когда над российскими дворянами, освобожденными (1762) от обязательной службы, перестала висеть петровская дубинка, многие очень быстро охладели к получению знаний. В России XVIII века диплом мало что значил. Ученому, желавшему работать на своем поприще и служить отечеству, требовались железные нервы, крепкое здоровье и бойцовский характер, без которых тот же Ломоносов не смог бы свершить и половины того, что сделал (хотя, если бы ему не чинили препон, он сделал бы много больше).
«Положим, что ты пребыванием своим в училище приобретешь знания превосходнейшия, что достоин будешь управлять не токмо важным отделением, но достоин будешь венца; не уже ли думаешь, что тебя Государь поставит на перьвую по себе степень? — писал Александр Радищев, учившийся в Лейпциге. — Тщетная мечта юнаго воображения! По возвращении твоем имя твое будет забыто. Вместо того что ты известен ныне чрез твоего начальника, о тебе тогда и не воспомянут, ибо не удостоит тебя Государь, может быть, воззрения отвлеченный от того или правления заботою, или надменностию сана своего, или завистию вельможей, которые, осаждая непрестанно престол Царский, претят проникнуть до него достоинству. А если изтекает на него награждение, то уделяют его всегда в виде милости, а не должным за заслуги воздаянием. Ты поместишься в число таких людей, кои не токмо не равны будут тебе в познаниях, но и душевными качествами иногда ниже скотов почесться могут; гнушаться их будешь, но ежедневно с ними обращаться должен. Окрест себя узришь не редко согбенные разумы и души, и самую мерзость. Возненавиден будешь ими; поженут тебя, да оставишь ристание им свободно. А если тогда начальник твой будет таковых же качеств, как и раболепствующие ему; берегись, гибель твоя неизбежна».
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
ОТ СЕССИИ ДО СЕССИИ
Gaudeamus igitur
Juvenes dum sumus.
Post jucundam juventutem
Post molestam senectutem
Nos habebit humus[43].
Моральный и физический облик студента
«Справочник превосходного студента». — Соблазны большого города. — Эволюция костюма. — Досуг
Несмотря на напряжение сил и все лишения — холод, голод, а то и побои, — студенческие годы были для многих самыми счастливыми в жизни, потому что являлись периодом вольницы: вырвавшись из-под опеки семьи, подростки были предоставлены сами себе, прежде чем впрячься в ярмо избранной профессии и покориться правилам своего цеха.
Вступление в эту практически взрослую жизнь в довольно раннем возрасте было психологическим шоком, и нельзя сказать, чтобы резкая перемена образа жизни всегда оказывала благотворное влияние на вчерашних детей. Герой романа Шарля Сореля «Правдивое комическое жизнеописание Франсиона», вышедшего в 1623 году, говорит: «…меня причисляли к тем, кого называли чертенятами, по ночам я бегал по двору, сунув в штаны хлыст, чтобы нападать на шедших в уборную…
На мне были плоская шапочка, куртка без пуговиц, застегнутая булавками и шнурками, ветхое платье… любой, кто говорил мне об опрятности, делался моим врагом… Я боялся хлыста не больше, чем если бы моя кожа была из железа, и совершал уйму проделок, например, бросался в людей, проходивших по улице мимо коллежа, хлопушками, кульками с разной дрянью, а то и какашками». Ученики Коллежа Бове швыряли в прохожих камни и обливали их водой. «Почти все школяры предавались пороку, с самого начала поразившему наш коллеж: распаляемые своей юностью, они научились сами доставлять себе чувственное удовольствие». Всё это было гораздо интереснее, чем нудная учеба.
Руководство коллегий пыталось обуздать распоясавшихся учеников, вводя наказания и штрафы за нарушения устава, который запрещал шуметь днем и ночью, участвовать в попойках, выбегать за ворота, когда они заперты, вступать в непристойную связь с кухарками, приводить в коллегию любовниц, бросаться камнями и посудой и т. п. Штрафы варьировались в зависимости от степени вины: поднял руку, чтобы бросить камень, — одна сумма, бросил — другая, бросил и попал — третья. Однако все эти меры не давали ожидаемого результата, и в университет студенты попадали «подготовленными».
В «Справочнике превосходного студента» 1495 года перечисляется всё, что было запрещено учащимся (вероятно, список был составлен на основе практических наблюдений): проводить ночь (которая начинается в восемь-девять часов вечера зимой и в девять-десять часов летом) вне дома, забавляться по воскресеньям с мирянами (студенты считались клириками), купаться по понедельникам, слоняться по рынку по средам, отсутствовать на заутрене, дремать на мессе, пропускать вечерню, драться с малышней, марать книги во время службы, производить беспорядки, говорить глупости, рубить деревья, мешать палачу, когда он исполняет свои обязанности, декламировать комедии в церкви и на кладбище… Из этого списка видно, что подавляющую массу студентов составляли легкомысленные и разнузданные мальчишки, а не серьезные молодые люди, сознательно вставшие на путь постижения знаний.
Мартин Лютер говорил, что «лучше мальчиков из христиан посылать прямо в пасть ада, чем в университет, так как Сатана от начала мира не выдумывал ничего более сильного, чем высшие школы». Это высказывание чем-то напоминает фразу Михаила Жванецкого: «Может, в консерватории что-то подправить?» На самом деле развращающее действие оказывало не пребывание в стенах университета, а выходы за эти стены, ведь соборные школы открывались в крупных городах, а там всегда было множество искушений для неокрепших личностей.
