квартиры?»), но и немало практических вопросов («Сколько семей состоит в Ленинграде на очереди на получение жилплощади и когда в нашем городе будет решена жилищная проблема?», «Почему мало строят магазинов, яслей, детских садов в районах новостроек в г. Ленинграде?» «Будут ли строить бани в новых районах Ленинграда?» «Когда у нас в городе и области, отменят рабочие субботы, как в Москве?» «Какие льготы будут представлены участникам блокады Ленинграда?» [596]
Подобного рода опросы общественного мнения были напрямую связаны со второй стратегией работы с сотрудниками. Фабрики и заводы были не просто центрами производства. Они представляли собой целые микрорайоны со своей моральной экономикой и системами обеспечения [597]. В 1972 году заводы Выборгского района вложили 5,5 млн руб. в программу жилищного строительства, 290 тыс. руб. было потрачено на медицинское обслуживание, 3,8 млн – на расширение сети общественного питания, на детские сады – 190 тыс. руб., на летние лагеря для юных пионеров – 1,9 млн [598]. (Для сравнения: бюджет всей программы жилищного строительства с прямым финансированием в СССР в том же году составил 1,9 млрд руб.) [Народное хозяйство 1972: 473]. В советское время было принято издеваться над усилиями дореволюционных предпринимателей-капиталистов, предоставлявших своим работникам больницы, бараки и шоу волшебных фонарей [599]. Между тем руководство советских заводов и само занималось чем-то подобным. Основное отличие было идеологическим: фабричные церкви заменили «клубы и дома культуры» (иногда в самом буквальном смысле, как, например, знаменитое превращение церкви на бывшем Путиловском заводе в клуб в 1925 году). Статус предприятия в советской отраслевой иерархии измерялся способностью обеспечивать сотрудникам условия для «культурной жизни», а также важностью его продукции с точки зрения официальной иерархии ценностей (на самой верхушке были те, кто работал на «военно-промышленный блок») [600].
Если крупные предприятия и были «городами в городе», или, как их часто называли, «городками» [601], это отнюдь не означало, что все они были компактно и удобно размещены в одном месте. Заводская территория всегда была в некотором смысле абстракцией, особенно после того, как при Г. В. Романове разные предприятия начали объединять в гигантские конгломераты (комбинаты). Такая политика имела смысл с точки зрения органов планирования, но не тех, кого могли внезапно перевести на другой объект «того же» завода на другом конце города [602]. Да и прежде жилье работнику порой давали в районах, удаленных от фабрики или завода. У гигантского объединения «Светлана» были общежития в нескольких совершенно разных районах [603]. Однако, несмотря на прозу жизни, в идеале завод был единицей, призванной удовлетворять любые нужды своих работников: обеспечивать их жильем, заботиться об их детях, оказывать медицинскую помощь, снабжать путевками в дома отдыха, а также гарантировать возможности для обучения и развлечений непосредственно по месту работы. На Кировском заводе даже служба в армии была частично подчинена рабочей жизни: новобранцы приносили присягу прямо на заводе [604].
Беда этой стратегии всеобщего обеспечения – как и любой системы просвещенного патернализма – была в том, что рабочие ждали от завода решения всех своих проблем. Предприятия вписались в традицию, согласно которой подданные ждут, что власть обязана их «кормить» (не только обеспечивать средствами к существованию, но и оказывать материальную поддержку в целом) [605]. Обманутые ожидания вели к разочарованию и гневу – эмоции, которыми полны мемуары Гончукова [606].
Далеко не все описывали подобные чувства на бумаге или так остро ощущали, что их эксплуатируют. Однако некоторое недовольство, особенно размером зарплат, было обычным делом. Бывший заводской рабочий, родившийся в 1940-е, вспоминает:
Никита Сергеевич сказал: «Нынешнее поколение будет жить при коммунизме!» Всё, Никита Сергеевич ушел, все забыли. Ну, Брежнев дал немножко людям пожить, сам пожил [посмеивается] и людям дал. Ну, расслабили, конечно. Вот, единственное, вот, минус соц… как говорится, соцгосударства, или как сказать? Что – кто хотел хорошо заработать, ему не давали. Вот лично мне, меня вот это… я вот работал, да. «Что ты на 10–15 рублей больше получишь, а больше будешь работать?» <…> Мастер мне наряды закрывать, всегда ругался со мной. <…> Что я хочу заработать, деньги-то нужны, вот. Берешь работу, выполняешь. Он говорит: «Нельзя. Вот такую сумму можно закрыть, дальше оставляй до следующего месяца». Я говорю: «Нет уж, я заработал, давай мне». Вот у меня ребята говорят: «Ну и что, ну на 10–15 рублей ты больше, как бы, получишь, а нервов потреплешь себе больше». В этом вопросе, вот, я вот всегда ругался. А сейчас – пожалуйста, работай! Сейчас в этом вопросе нормально, если захочешь работать, ты заработаешь. А в то время предел заработной платы – всё вот… нельзя вот больше ста шестидесяти. Было такие моменты пошли. Вот сто шестьдесят – всё, предел. Больше тебе не… ну, не закроют. <…> Он должен, мастер, уложиться в фонд заработной платы, которую ему выделили деньги на этот месяц – он должен уложиться, распределить [607].
160 рублей по тем временам довольно приличная зарплата. Но и расходы в городе масштаба Ленинграда были немалыми. Все, кто в советские годы работал на заводах, даже на ведущих, помнят, что чувствовали себя одинаково ущемленными [608]. Люди делали все, что могли, чтобы получить премию, начисление которой зависело от непосредственного начальника.
В 1960-1970-е годы условия на ленинградских предприятиях улучшились. Были введены в эксплуатацию новые жилищные проекты, людям уже не приходилось спать на заводском полу, а импортное оборудование облегчало работу на производстве [609]. Однако текучесть кадров оставалась проблемой. В 1970 году активист, ответственный за «нравственное воспитание» в общежитиях, сообщал: «На заводе большая текучесть кадров, причем за счет демобилизованных. Эту молодежь на три месяца раньше отпускают из армии, везут в Ленинград бесплатно. Ребята приоденутся, посмотрят Ленинград, перезимуют и уходят» [610]. Его коллега с большим сочувствием рассказывал о постоянном напряжении, в котором жили молодые рабочие: подъем в 6 утра, без завтрака бегом на работу, двенадцать часов спустя домой, в общежитие в измотанном состоянии. Глотнуть водки на голодный желудок и провалиться в сон – вот самое вероятное завершение дня [611]. Выходцы из деревни с трудом адаптировались к городской жизни – это ни для кого не было секретом [612]. Вопрос заключался в том, как сохранить рабочую силу в городе, в который приятнее было приезжать на экскурсии, чем жить в нем постоянно [613].
Эти соображения побудили политическое руководство и администрацию завода принять третью стратегию: попытаться сформировать верность конкретному месту работы, чувство принадлежности не только к «коллективу» в абстрактном смысле, но и к
