о поэзии останавливается. Тем не менее его теория уже спустя несколько десятилетий вдохновила исследователей на изучение речевых актов в изобразительном искусстве [Дюв 2012] и литературе [Hillis Miller 2001] 78.
Отметим отдельно несколько попыток применения теории речевых актов к художественным текстам. Последователь Дж. Остина американский философ языка Дж. Серль посвятил одну из статей логическому статусу фикционального дискурса [Searle 1975]. На самом деле, в ней идет речь отнюдь не о художественном дискурсе литературы, а о дискурсе «вымысла» (fiction). Серль проводит четкое различие между фикциональным (fictional) и литературным (literary) дискурсом. Отмечается, что не всякая «фикция» является литературой. И внимание здесь уделяется скорее нелитературным формам фикции. Серль не анализирует литературные речевые акты, считая анализ литературы с этой точки зрения бесперспективным. Предполагается, что статус текста как литературного определяется читателем, а не автором, а значит, литература как таковая не содержит «речевых актов».
По Серлю, нет границы между литературностью и нелитературностью. Различая «фикциональные» (порожденные вымыслом, в том числе литературным) и «серьезные» (обыденные и научные) высказывания, философ не признает литературу «серьезным» дискурсом. Таким образом, «литературный» дискурс в действительности не интересует Серля. Отметим, что перевод этой его статьи на русский язык [Серль 1999] вводит в заблуждение. Fictional discourse здесь некорректно переводится как «художественный дискурс». Совсем наоборот, Серль противопоставляет «фикциональный» дискурс «притворного вымысла» художественному «дискурсу литературы». В понятие fictional не вкладывается ни грамма смысла «художественности». Разграничение между «художественным вымыслом и литературой» в существующем русском переводе должно быть исправлено на различие между «вымыслом» и «художественной литературой». Именно такую дистинкцию проводит американский философ, по сути, не говорящий ничего о природе именно «литературного дискурса». Единственным, пожалуй, актуальным для современного состояния лингвистики положением этой статьи остается тезис об особой референциальности в «вымышленных» и в «серьезных» высказываниях. Само разграничение «серьезности» и «несерьезности» разных видов дискурсов кажется нам сильно устаревшим.
Еще один пример неудачной, на наш взгляд, попытки применения прагматической теории к литературному дискурсу представляет собой работа [Pratt 1977]. В ней предлагается оспорить всякое разграничение между поэтическим и непоэтическим языком и абсолютно уравнять высказывания в литературных текстах с высказываниями в естественной речи. Соответственно, предлагается игнорировать любые эстетические факторы построения текста и читать литературное произведение, как если бы оно было обычным речевым потоком. При этом характерно, что среди анализов здесь мы не находим ни одного примера стихотворного (поэтического sui generis) текста. Яростно опровергая якобсоновскую теорию коммуникации и функций (и главным образом теорию поэтической функции), автор почему-то привлекает к анализу именно непоэтический материал, тем самым дискредитируя свои намерения.
Вообще, такой подход связан с учредившейся начиная с 1970‐х годов тенденцией в англо-американской филологии и стилистике анализировать текст с позиции «наивного читателя». Это чисто рецептивный подход к описанию текста, сознательно элиминирующий авторские интенции, формальную структурность и эстетические параметры порождения и восприятия художественного произведения. При этом он находится в эксплицитной оппозиции к лингвопоэтическому методу, восходящему к русской, а позднее пражской и парижской теориям поэтического языка. Автор указанной работы с самого начала проясняет эту диспозицию:
За последнее десятилетие установился растущий консенсус среди англо-американских филологов, что традиционная структуралистская оппозиция между поэтическим и непоэтическим языком представляет собой неадекватную основу для построения лингвистической теории литературы [Pratt 1977: xi].
Свидетельство этой тенденции – другой сборник по «литературной прагматике» [Literary Pragmatics 1991], статьи которого в большинстве своем повествуют скорее о рецептивной интерпретации, нежели о порождающей действенности литературного дискурса.
Более, как нам кажется, взвешенный и комплексный подход к прагматике литературного дискурса применяется Т. Ван Дейком в цикле работ по «литературной прагматике». «Литературная коммуникация», считает он, подразумевает, что в случае художественной литературы мы имеем дело не только с текстом, но и с процессом производства и интерпретации как социальным действием. На структуру художественного текста влияют специфические условия его восприятия, хранения в памяти и специфические знания, представления, нормы, оценки. Особенно подчеркивается роль эстетики в литературной коммуникации: «Эстетика литературной коммуникации – это сложная функция когнитивных и аффективных структур» [Dijk 1981: 6]. Ван Дейк задается вопросом, к которому опасались приблизиться Остин и Серль: каким речевым актом является производство литературного текста?
Текст, согласно голландскому лингвисту, является макроречевым актом, состоящим из предложений – микроречевых актов. Однако делается вывод, что литературные речевые акты мало чем отличаются от обычных; они лишь по-иному взаимодействуют на микроуровне текста, в отличие от обыденной речи. С другой стороны, специфику литературы Ван Дейк видит в особой социальной роли автора и читающей публики (в этом его сходство с идеями В. Н. Волошинова). Литературному дискурсу приписывается «ритуально-иллокуторная сила». Вообще, Ван Дейк отождествляет функцию, исполняемую литературным дискурсом, с тем, что он называет «ритуальной функцией», что довольно спорно. Ритуал как культурная практика все-таки имеет отличные от авторски-художественных актов целеполагающие и процессуальные особенности. Отлична, как представляется, и субъективность ритуального и художественного действия, хотя иногда они могут накладываться друг на друга (например, в некоторых практиках «заклинательной поэзии»). В этой связи Ван Дейк справедливо указывает на особую «дейктическую экспрессию» литературного дискурса.
Далее в нашей работе мы рассмотрим, как прагматическая теория дейксиса в лингвистике ХХ века соотносилась с исследованиями художественного высказывания.
Теории дейксиса и художественный дискурс
Дейксис изучается в рамках теории перформативности как проявления субъекта высказывания в его речевом действии. В современной лингвистике дейксис определяется как
использование языковых выражений и других знаков, которые могут быть проинтерпретированы лишь при помощи обращения к физическим координатам коммуникативного акта – его участникам, его месту и времени [Кибрик http].
Будучи универсальным свойством языка, дейксис выражается в каждом конкретном языке по-своему, особым репертуаром грамматических и лексических средств. Однако реально он становится действующим механизмом только в конкретном языковом употреблении, в дискурсе. Теория дискурса начала развиваться в XX веке как раз на основе понятия дейксиса как перформативного момента в функционировании высказывания.
Первым, кто обратил внимание на особый разряд слов в языке, ответственных за репрезентацию субъекта, был немецкий индоевропеист К. Бругман. В
