Такие примеры можно найти в любом произведении Келлера, В эпоху начинающегося упадка он был почти единственным писателем, показывающим, как нужна народу культура. После Келлера только литература революционного пролетариата снова заговорила о вечно живом стремлении народа к знанию, показала, чем является для народа овладение великим культурным наследием!
Келлер, как все подлинно народные писатели, был одновременно и художником, и учителем, стремящимся органически связать высокую культуру с непосредственной народной жизнью. Поэтому каждый честный и стоящий человек в мире Келлера — своего рода Вильгельм Мейстер, хотя и поставленный в менее благоприятные материальные и культурные условия.
Келлер не «снисходил» до народа, а был глубоко убежден, что все, что только есть великого в развитии человечества, возникло из глубин народной жизни и должно быть возвращено в народную жизнь. И он не разделял литературу на литературу для «образованных людей» и «книжки для народа» (хотя эта барская выдумка превращалась в прочный предрассудок уже в его время).
Очень характерна полемика по поводу новеллы «Деревенские Ромео и Джульетта» в переписке Келлера с очень популярный в то время писателем Бертольдом Ауэрбахом. автором деревенских рассказов. Объясняя название своего рассказа, связывающее его с шекспировской трагедией, Келлер писал: «Этот рассказ был бы праздным подражанием, если бы он не передавал подлинного случая, который доказывает, как глубоко коренятся в жизни человеческой все сюжеты великих старых произведений. Число таких сюжетов ограничено; но все снова и снова являются они в новых одеждах и побуждают художника запечатлеть их».
Ауэрбах протестует против названия новеллы. Оно-де напоминает ему «ту литературщину, которая идет не от жизни, а от мира печатного слова и его реминисценций..» Возражение Келлера очень характерно: «Во-первых, то, что мы сами пишем, тоже печатается на бумаге и принадлежит в этом смысле к бумажному миру; во-вторых, произведения Шекспира, хотя и напечатаны на бумаге — сама жизнь, а не мертвая реминисценция».
Это великолепная полемика против тех, кто, считая себя близкими к народу, не видят ни народности высокого искусства, ни больших культурных возможностей, таящихся в народной жизни.
Келлеру одинаково враждебны и провинциализм, и декадентская рафинированность — обе формы, порожденные отрывом литературы от жизни. Келлер непрестанно изучал постоянное взаимодействие литературы и жизни, проникновение плодотворных элементов народной жизни в высокую литературу и оплодотворение народной жизни этой литературой. Излагая в письме к Герману Хеттнеру свою точку зрения на относительное значение «литературной оригинальности», Келлер заключает: «Одним словом, не существует индивидуальной, суверенной оригинальности и новизны в том смысле, в каком их понимают бурные гении и много о себе воображающие субъективисты (пример, — Геббель, который гениален, но из-за того, что ищет нового во что бы то ни стало, выдумывает из рук вон плохие сюжеты). Ново, в глубоком смысле слова, только то, что возникает из диалектики культурного развития. Так, новое творил Сервантес, создавая своего Дон-Кихота…»
В реализме Келлера педагогические и эстетические тенденции едины. Писатель чувствовал свою ответственность перед народом, свою обязанность передать ему полностью, в понятной и убедительной форме, современную передовую культуру. При этом Келлер исходил из глубоко демократической предпосылки: он считал, что все морально здоровое, художественно правдивое понятно народу. Келлер видел, с какой демагогической ловкостью пропагандирует свои идеи реакция, и как слаба — потому что чужда народу — контрпропаганда большинства современных ему прогрессивных писателей. Он отдал всю свою литературную деятельность на служение политическому и общественному, моральному и эмоциональному совершенствованию народа. И человечески-моральное развитие для него всегда включало в себя преодоление реакционных предрассудков.
Первым учителем Келлера-реалиста был Фейербах, который искоренил в кем всякую «потусторонность» — все, выходящее за пределы действительности. Сближение с Фейербахом означало для Келлера, в первую очередь, отказ от всякой ложной поэзии т. е. от поэзии, которая сама не вырастает из жизни, а хочет украсить жизнь «извне».
Вообще, говоря, Келлер очень терпимо относился к пережиткам религиозных взглядов, если только они были субъективно честны и лишены ханжества; другое дело, когда речь шла о художественном творчестве. Вот что он писал, едва только усвоив философию Фейербаха: «…для искусства и поэзии нет отныне спасения без полной духовной свободы и пламенного восприятия природы, лишенного каких бы то ни было побочных и задних мыслей; и я твердо убежден, что отныне ни один художник не имеет будущности, если не захочет быть весь и полностью смертным человеком».
Келлер не был воинствующим атеистом, как русские ученики Фейербаха. Но из учения Фейербаха он усвоил великую основную истину: приоритет бытия над сознанием. Фейербах помог ему философски осознать то, что он практически осуществлял в своем творчестве как всякий настоящий реалист. Однако как писатель-реалист Келлер выходил за рамки фейербаховского материализма. Ведь он изображал людей в их общественных взаимоотношениях; а то, что мог сказать ему Фейербах о материалистической основе общественной жизни, было слишком скудно. Еще меньше Келлер мог удовлетвориться тезисом Бюхнера или Фогта: «человек есть то, что он ест»; он понимал, что односторонность этого взгляда делает его ложным и для жизни и для литературы.
Келлер-писатель исходит из материалистической обусловленности человеческой жизни; но примитивные, грубые формы этой связи он изображает лишь полуюмористически. Например, полон очаровательного юмора эпизод из сказки «Зеркало кошечки»: умный кот теряет, изголодавшись, достоинство и разум и заключает с городские чародеем Пинейсом договор, по которому обязуется отдать свое сало для колдовства после того, как его, кота, хорошенько откормят; но как только кот отъелся, к нему вернулся здравый смысл, и он перехитрил чародея. Аналогичные, юмористически изображенные ситуации есть и в «Зеленом Генрихе», где самосознание героя (в детстве) непосредственно зависит от того, сколько монет звенит у него в кармане, сколько он может тратить на сласти и для удовлетворения детского тщеславия. Но когда речь идет о серьезных социальных и человеческих проблемах, Келлер изображает чрезвычайно сложные диалектические взаимоотношения между бытием и сознанием.
В первую пору своего увлечения Фейербахом Келлер надеялся, что новое мировоззрение само по себе вызовет в нем моральный сдвиг; он думал, что материализм сам по себе позволяет человеку достигнуть большей моральной высоты. Но очень скоро он понял, что изменение одной лишь идеологии не может изменить сущность человека, что для этого необходимо изменить бытие, самое жизнь. Это ослабило боевой характер его фейербахианства; но зато Келлер уберег себя и от тех «идеологических» преувеличений, которыми отмечены атеистические взгляды большинства интеллигентов второй половины XIX века. Так, например, Нильс Лин (в романе Якобсена) ведет героическую борьбу за атеизм; однако же Нильс Лин уверен, что мир вместе с богом лишился и поэзии, и в его борьбе за атеизм преобладает самоотречение. Для Келлера же, напротив, фейербахианское мировоззрение было связано с пробуждением имманентной поэзии бытия, и в этом тоже ясно сказалось влияние швейцарской демократии на его мировоззрение и творчество.
Изначальная связь материализма Фейербаха с демократической революцией выражается, прежде всего, в том, что уничтожение божественного начала одновременно содержит в себе у Фейербаха требование настоящего, земного и полного, всестороннего развития человеческой личности. В реакционной Германия невыполнимость этого требования обнаружилась очень скоро. Но и во всяком развитом капиталистическом обществе имманентная поэзия бытия и возможность осуществить идеал свободно развитого человека неизбежно исчезают. Трагическая внутренняя борьба, переживаемая Якобсеном, — это для писателя еще значительно лучший выход, чем плоское безразличие — немецких механических материалистов.
Но для полупатриархальной швейцарской демократии — особенно в том понимании, какое выработал Келлер в зрелые годы, — принцип свободного развития человека еще представлял собой основу и частной и общественной жизни. Поэтому Келлер мог отразить в своем творчестве то демократическое жизнеутверждение, ту окрыленность надеждой, которые так увлекают в ранних философских произведениях Фейербаха.
Келлер — поэт реального, чувственного мира. Но в его поэзии нет склочной «фактичности» Келлер сам дает в «Зеленом Генрихе» очень яркое описание того, что он называет поэтическим:
