И тогда, в 1848 году, и тридцать пять лет спустя Яновский «инстинктивно верил, что с Федором Михайловичем совершилось что‑то особенное», и придавал признанию о Мефистофеле «фатальное значение».
«Я знаю, — продолжал Яновский, — что Федор Михайлович, по складу его ума и по силе убеждений, не любил подчиняться какому бы там ни было авторитету… После же займа денег у Спешнева он поддался видимым образом авторитету последнего. Спешнев же, как говорили тогда все, был безусловный социалист».
Увидев, как именно подчинился Достоевский своему Мефистофелю, Яновский почуял опасность. «…Я заметил только одно новое для меня явление: прежде, когда, бывало, Федор Михайлович разговаривает со своим братом Михаилом Михайловичем, то они бывали постоянно согласны в своих положениях и выводах, но после визита Федора Михайловича к Спешневу Федор Михайлович часто говорил брату: „Это не так: почитал бы ты ту книгу, которую я тебе вчера принес (это было какое‑то сочинение Луи Блана), заговорил бы другое”».
Достоевский, подчинившись авторитету (или требованию?) Спешнева, открыто и на глазах близких стал вдруг заниматься революционной агитацией — хотя сам пренебрежительно называл Петрашевского «агитатором и интриганом».
Даже если заподозрить воспоминателя в стремлении обелить Достоевского, показав его благостным, добрым христианином, а не мрачным заговорщиком (к воспоминаниям Яновского как к «лакировочным» принято было поэтому относиться с осторожным недоверием), вряд ли в сюжете со Спешневым он мог выдумать факты.
Воспоминания Яновского были заказаны и взяты О. Ф. Миллером сразу после смерти Достоевского; спустя год (1882) умер и Спешнев. Фауст и его Мефистофель уже не могли ни подтвердить, ни опровергнуть якобы существовавшей между ними фатальной связи.
На этот счет имелись, однако, некоторые косвенные доказательства.
В Описи бумаг, отобранных у Спешнева при аресте, упоминалось заемное письмо Достоевского, в котором он «прибегает с просьбою о денежном пособии; упоминает о литературных занятиях у Краевского». И хотя само письмо не сохранилось, его видели полицейские чиновники, включившие документ в Опись под номером 71 от 20 мая 1849 года[179].
В Объяснении Достоевского по делу петрашевцев[180], где он должен был рассказать все, что ему известно о самом Петрашевском и о тех людях, которые бывали на его «пятницах», имя Спешнева странно отсутствовало. Достоевский признавался: «Я не люблю говорить громко и много даже с приятелями, которых у меня очень немного, а тем более в обществе, где я слыву за человека неразговорчивого, молчаливого, несветского. Знакомств у меня очень мало… Для приятелей и знакомых остается очень немного времени». Давая показания на формальном допросе по поводу своих близких и коротких знакомств, он вновь не упомянул Спешнева. Он «забыл» о нем, даже отвечая на вопрос: «Сколько бывало людей на вечерах этих и кто из них постоянно посещал эти вечера?». И лишь на прямой вопрос Следственной комиссии: «Бывали ли вы на собраниях у Спешнева?..» — Достоевский ответил: «Со Спешневым я был знаком лично, езжал к нему, но на собраниях у него не бывал и почти в каждый приезд мой к нему я заставал его одного».
В показаниях Достоевского Спешнев представал лицом, наименее называемым и наиболее выгораживаемым («<Вопрос.>Вы были на обеде у Спешнева. Объясните, что происходило замечательного за этим обедом?<Ответ.>…Утро было самое скучное и вялое… Момбелли предложил собраться у Спешнева, и Спешневу навязали сделать утро… Спешнев решительно объявил некоторым, что ему навязали этот обед и что ему неудобно звать в другой раз. Толковали и ничего не решили».)
Между тем Достоевскому было что скрывать. Утаенная правда о его истинных отношениях со Спешневым частично была приоткрыта в письме Майкова к Висковатову, написанном уже после смерти Достоевского, в 1885 году. Майков, один из самых близких Достоевскому людей, считал, что дела петрашевцев «никто до сих пор путно не знает; что видно из «дела», из показаний — всё вздор; главное, что в нем было серьезного, до Комиссии и не дошло»[181]. И как бы в доказательство своего тезиса Майков приводил эпизод не менее фантастический, чем в рассказе Яновского: оба свидетельства, таким образом, получали независимое и убедительное подтверждение.
«Раз… приходит ко мне Ф. М. Достоевский, остается ночевать — я жил один на своей квартире — моя кровать у стены, напротив диван, где постлано было Достоевскому. И вот он начинает мне говорить, что ему поручено сделать мне предложение: Петрашевский, мол, дурак, актер и болтун; у него не выйдет ничего путного, а что люди подельнее из его посетителей задумали дело, которое Петрашевскому неизвестно, и его туда не примут, а именно: Спешнев, Павел Филиппов (эти умерли, так я их называю, другие, кажется, еще живы, потому об них все‑таки умолчу, как молчал до сих пор целые 37 лет обо всем этом эпизоде) и еще пять или шесть, не помню, в том числе Достоевский. И они решили пригласить еще седьмого или восьмого, то есть меня. А решили они завести тайную типографию и печатать и т. д….И помню я — Достоевский, сидя как умирающий Сократ перед друзьями, в ночной рубашке с незастегнутым воротом, напрягая всё свое красноречие о святости этого дела, о нашем долге спасти отечество, и пр. — так что я наконец стал смеяться и шутить. «Итак, — нет?» — заключил он. «Нет, нет и нет». Утром после чая, уходя: «Не нужно говорить, что об этом ни слова». — „Само собою”».
Письмо Майкова дополнялось деталями устного рассказа, записанного позже, в 1887 году, А. А. Голенищевым — Кутузовым. Достоевский, явившись к Майкову, возбужденно заявил, что имеет к нему важное поручение. Из кружка Петрашевского несколько серьезных людей решились выделиться, чтобы «образовать особое тайное общество с тайной типографией, для печатания разных книг и даже журналов, если это будет возможно».
«— …В вас мы сомневались, ибо вы слишком самолюбивы… (это Федор‑то Михайлович меня упрекал в самолюбии!)
— Как так?
— А вы не признаете авторитетов, вы, например, не соглашаетесь со Спешневым (проповедовавшим фурьеризм).
— Политической экономией особенно не интересуюсь. Но, действительно, мне кажется, что Спешнев говорит вздор; но что же из этого?
— Надо для общего дела уметь себя сдерживать. Вот нас семь человек: Спешнев, Мордвинов, Момбелли, Павел Филиппов, Григорьев, Владимир Милютин и я — мы осьмым выбрали вас; хотите ли вы вступить в общество?
— Но с какой целью?
— Конечно, с целью произвести переворот в России. Мы уже имеем типографский станок; его заказывали по частям в разных местах, по рисункам Мордвинова; все готово.
— Я не только не желаю вступить в общество, но и вам советую от него отстать. Какие мы политические деятели? Мы поэты, художники, не практики, и без гроша. Разве мы годимся в революционеры?
Достоевский стал горячо и долго проповедовать, размахивая руками в своей красной рубашке с расстегнутым воротом».
Впоследствии Достоевский не только не отрицал своего участия в тайном обществе заговорщиков, но и говорил о беспомощности следствия. Ознакомившись с изданной в Лейпциге в 1875 году книгой «Общество пропаганды в 1849 г.» — первым изложением следственного дела петрашевцев, он сказал жене (со слов Анны Григорьевны узнал об этом Миллер), что книга «верна, но не полна. Я не вижу в ней моей роли… Многие обстоятельства совершенно ускользнули; целый заговор пропал». (От себя Миллер добавлял: «В памяти самого Ф. М. очевидно сохранилось, что в замысле заговор существовал — т. е. существовал в будущем»[182].)
Только в том случае, если Достоевский имел отношение к ускользнувшему от следствия заговору, он мог сказать в 1873 году, комментируя свой только что вышедший отдельным изданием роман «Бесы»: «Я сам старый „нечаевец”». Хотя по справедливости он должен был бы сказать: спешневец.
Косвенные доказательства, не только подтверждающие, но и усугубляющие рассказ Яновского, позволяют, вслед за мемуаристом, сделать вывод: между Достоевским и Спешневым действительно существовали тяготившие писателя отношения духовной зависимости и подчиненности чужой воле. Однако тот факт, что формальной причиной таких отношений были деньги, взятые в долг на весьма странных условиях, требует особого комментария.
IV
На протяжении всей своей жизни Достоевский нуждался и брал в долг; но деньги, взятые даже у брата, даже у самых близких друзей (Майкова, Плещеева, Яновского, Врангеля), были рано или поздно им возвращаемы — никто из них не давал ему денег даром или в подарок. Между тем Достоевский брал деньги у «чересчур сильного барина», перед которым явно робел, чтобы рассчитаться в числе прочих долгов и с долгом Mich‑Mich, старшему брату.
