По странной случайности облик Спешнева, его личные особенности и биографические черты как нельзя более близко совпадают с характеристикой Ставрогина»,[192] — иронизировал Полонский, возражая Гроссману.
К тому моменту, когда у Достоевского созрел наконец окончательный план «Бесов» и судьба Николая Всеволодовича Ставрогина была предопределена, прототип, пятидесятилетний Николай Александрович Спешнев, был жив, относительно здоров, проживал в Петербурге, занимался антропологией и статистикой, а также сотрудничал с печатными изданиями. Уже хотя бы по той причине, что автор романа и прототип героя были людьми более или менее одного круга и имели общих знакомых, невозможно было даже и в благородных художественных целях воспользоваться чужой биографией как фотографией или маскарадным костюмом.
Были, однако, и другие причины, почему Достоевский обращался со знакомой ему фактурой не столь бесцеремонно, как казалось первооткрывателям спешневской темы в творческой истории «Бесов»: представление о «как нельзя более близком совпадении» личных особенностей и биографических черт героя и прототипа основывалось всего лишь на общем и первом впечатлении.
Что же все‑таки отражало «зеркало» — биография и личность Спешнева, — когда в него смотрелся Ставрогин?
Оказалось, ему пришлись ровно впору обстоятельства «первоначальной биографии» Спешнева — Достоевский действительно хорошо знал своего Мефистофеля с точки зрения документа и факта.
Николай Александрович Спешнев (как и Николай Всеволодович Ставрогин) родился в богатой дворянской помещичьей семье: отец его, Александр Андреевич Спешнев, отставной подпоручик и помещик из старинного дворянского рода, владел несколькими имениями в разных губерниях[193]. Семейный архив, сохранивший письма Спешнева к матери, Анне Сергеевне Спешневой, урожденной Беклешовой, запечатлел многие обстоятельства его первоначальной биографии. В 1840 году умер отец (в заметках внучки Спешнева, H. A. Спешневой, говорится, что он был убит своими крепостными[194]), и сын получил свою часть наследства: имения в двух уездах Курской губернии, собственный дом в Петербурге и 500 крепостных душ мужского пола.
Воспитывавшийся в Петербурге, во Французском пансионе (по другим сведениям, в одной из петербургских гимназий), он был принят 29 января 1835 года — вместе с М. В. Петрашевским и В. А. Энгельсоном — своекоштным воспитанником в Александровский Царскосельский лицей (куда, по шестнадцатому году, отвезли и Ставрогина). Спешнев, однако, курса не окончил, а был отчислен из‑за конфликта с преподавателями. В единственном пока опубликованном письме Спешнева к отцу (от 22 октября 1838 года) он рассказывал, что в лицее за ним шпионят и подозревают в «революционных планах». «Велено было исследовать мой характер исподтишка, а я не имел охоты открывать своей души всем и каждому — заметив особенно, qui j’étais espionné, — да и притом я меланхолик и оттого уже меня очень трудно узнать: мои чувства и страсти горят внутри и ничего не видно снаружи. Меня стали опасаться, потому что не могли понять, мне инспектор заговорил: «Мало есть на свете людей, которых я не могу понять, а вы из числа таких… вы человек странный, ходите всегда мрачным, непонятным, как будто человек, который развивает планы — и планы революционные, потому что, будь ваши планы хороши, и вы б открыли их всем…» Мне ставили в вину все, что случалось в классе…»[195]
В те самые осенние дни 1838 года, когда семнадцатилетний кондуктор Достоевский, жалуясь на подлость училищного начальства, которая «низложила» его и оставила на второй год в классе, писал брату в Ревель о назначении философии («поэт в порыве вдохновения разгадывает Бога»), его сверстник Спешнев тоже исповедовался в письме к отцу — и уже во многом был таким, каким десять лет спустя он появился в кружке петрашевцев.
«В каждом обществе, каково бы оно ни было, есть своя глава, свой центр, около которого становится все общество — и если я в своем классе есть такая глава, то должен ли винить себя за то, что природа дала мне может быть более умственных способностей, чем другим, дала более характера и такое свойство, что я невольно имею влияние на тех, с кем обхожусь; вы видите, что я говорю откровенно, — совершенно как с самим собою. Мне было 16 лет, когда я понял, что такое наука; до тех пор я учился по невольному влечению, без любви, для того, что мне хотелось иметь более балов, — не ставьте их, и я тогда, может быть, не учился бы или не учился б из страху; в 16 лет сделалось другое, сделался переворот — сперва я полюбил одну науку, углубился в нее и зашел так далеко, что понял вполне и ясно, что все науки одно целое — как одна истина. С тех пор раскрылся во мне ум, мыслительность; до тех пор была почти одна память — с тех пор я стал рассуждать и оценивать, что худо, что добро, то есть стал действовать сам. Я открыл божественную книгу Евангелия; из нее, из этих слов Спасителя научился я, что такое человек; там нашел подтверждение своей любви к науке и стал учиться усердно, забывался иногда над книгой, плакал над страницей, молился Богу; я жил в другом мире, я жил рознь от моих товарищей, мало с кем говорил, хотя я не мизантроп, а, напротив, я любил и теперь люблю всех людей и в своей душе не знаю ни к кому ненависти…»[196]
В семнадцать лет лицеист Спешнев не был еще ни атеистом, ни социалистом, но, имея дар влияния на тех, с кем его сталкивала жизнь, уже как бы репетировал свою главную роль.
«Кругом меня шли мелочи нашей жизни, кругом меня класс, в котором я жил, распадался на части, дробился на партии, все ссорились, враждовали промеж себя, наговаривали друг на друга! И эти ссоры задевали меня в моей спокойной жизни, от меня требовали, чтобы я брал участие в какой‑нибудь партии, участие в спорах, и эти споры ежедневные мешали мне в моих занятиях, хотя я и говорил, что принадлежу ко всем партиям, то есть избирал самую трудную роль. Мне надоели эти споры, мне надоело, что над ними смеются все, мне надоели ежедневные выговоры то одной, то другой партии; — я встал, стал говорить со всеми, заставил всех любить себя и после двинул решительно, сломил все партии и помирил, соединил весь класс, сделал все общим и с удивлением увидал себя главою класса, с удивлением увидал, что прежние начальники партий обращаются ко мне, действуют моим словом — и я не мог не сознаться, что я имею влияние на всех, даже на самых умных»[197]. Но уже тогда Спешнев убедился, что талант «заставить всех любить себя» имеет оборотную сторону: как глава класса и главный зачинщик неповиновения он был «за нарушение правил подчиненности пред гувернером» сначала посажен в карцер, а затем (в апреле 1839 года) исключен из лицея.
Не окончив курса, Спешнев лишался права на чин — в том случае, если бы он хотел поступить на государственную службу. Однако он попытался вновь продолжить учение и убеждал отца, что нисколько не потеряет в карьере, если станет вольным слушателем восточного факультета в университете и через короткое время выдержит экзамен на степень кандидата.
Но, несмотря на страстное желание стать ученым — ориенталистом или дипломатом, несмотря на личное и близкое знакомство еще с лицея со знаменитым путешественником, блестящим востоковедом и писателем О. И. Сенковским (Бароном Брамбеусом), несомненно повлиявшим на выбор Спешневым факультета[198], несмотря на усердные занятия арабским, турецким, персидским, татарским, молдавским языками, а также санскритом («Начинаю бегло читать по — арабски и выучился спрягать глаголы»[199], — писал он матери, оправдываясь, что не может приехать на свадьбу сестры, так как это связано с пропуском нескольких уроков), окончить курс в Петербургском университете ему не удалось по причинам весьма романтического свойства.
Во всяком случае, в конце 40–х годов, когда после головокружительных приключений, прервавших образование, Спешнев появился в Петербурге, он назывался в официальных документах неслужащим и не имеющим чина помещиком. «В их лета шататься по белому свету, вместо службы, и стыдно, и недостойно благородного звания, за сим ехать могуд (так в оригинале. — Л. С.), ежели хотят»[200], — начертал император Николай Павлович на докладе шефа жандармов графа Орлова о Спешневе и его приятеле В. А. Энгельсоне, подавших в 1844 году прошение о заграничных паспортах.
Неурядицы в карьере прототипа, со всей определенностью сказавшиеся на судьбе персонажа, под пером Достоевского обдуманно получали совершенно иной вектор: блестящее, но тоже прерванное поприще Ставрогина имело куда более скандальный финал. «Кончив курс, он, по желанию мамаши, поступил в военную службу и вскоре был зачислен в один из самых видных гвардейских кавалерийских полков». Затем Николай Всеволодович «имел почти разом две дуэли, кругом был виноват в обеих, убил одного из своих противников наповал, а другого искалечил и вследствие таковых деяний был отдан под суд. Дело кончилось разжалованием в солдаты, с лишением прав и ссылкой на службу в один из пехотных армейских полков… В шестьдесят третьем году ему как‑то удалось отличиться; ему дали крестик и произвели в унтер — офицеры, а затем как‑то уж скоро и в офицеры… После производства молодой человек вдруг вышел в отставку».
