и превозносимых за свою праведность и преданность истинным и великим ценностям. Каждая из этих душ говорит о себе «я», но единый небесный Ум думает: «мы». И все же голос небесного орла снова говорит «Я». Сначала используется церемониальное множественное число, а затем оно приводится к единству. Церемониальное абстрактное множественное число, использованное в обращении к Каччагвидо, становится более реальным, а затем приводится к конкретному единству. Множественное число включало, в некотором смысле, всех представителей рода, и в этом смысле Каччагвидо был не единственным, а множественным числом, то есть всеми предками Данте и всем его прошлым. Так король Англии или Папа включают в себя англиканскую или римскую церковь (я не говорю, что они здесь первичны, скорее, все же, они вторичны по отношению к Церкви). Но поскольку во всех этих случаях мы рассматриваем одно конкретное лицо, множественное число должно в определенной степени оставаться церемониальным. А на шестых небесах это не так. Орел — это соборность душ и их мыслей, своего рода чувственный интеллект огромной мощи, в котором каждая его составляющая знает мысли всех остальных. Для Данте, Беатриче и любого другого стороннего наблюдателя они еще сохраняют индивидуальность, но, становясь орлом, употребляют местоимение «я».
Души, составляющие образ орла, названы «огнями Святого Духа» (XIX, 100), что прямо указывает на идею Троицы. В начале двадцатой песни единый голос орла распадается на отдельные песнопенья, а затем снова сливается в единый глас. Данте недоумевает по поводу язычников, включенных в состав орла на равных с прочими. И орел возвещает великую истину:
«Я вижу, веришь ты моим урокам
Из уважения, но суть не взять.
На веру взятое не станет проком
для тех, кто вещь по имени назвать
умеет, суть ее не понимая,
пока другой не станет объяснять.
И Regnum coelorum [179], уступая
живым надеждам, в коих страсти пыл,
смирится, Божьей волей побеждая,
не так как человек всех подчинил,
но воля та быть хочет побежденной,
чтоб, уступив, стать тем, кто победил.
(Пер. В. Маранцмана. Рай, ХХ, 88–99)
Сразу по окончании наставлений Беатриче, теперь уже без улыбки, увлекает поэта на седьмые небеса. При этом она объясняет свою серьезность тем, что Данте не смог бы вынести ее улыбки здесь. Вспомним, что от сферы к сфере ее красота становилась все нестерпимее для взгляда смертного. По той же причине смолкает музыка сфер, точнее, приноравливается к возможностям смертного слуха. Перед обновленным зрением Данте предстает практически бесконечная небесная лестница, по ступеням которой нисходит рать огней. Это напоминает переход с третьего на четвертое небо. Как и там, глаза Данте теперь яснее вникли в божественное (VIII, 90). Собственно, меняется не столько зрение Данте, сколько его способность улавливать все новые световые эффекты. Таков Рай. Данте часто говорил о возрастающей по мере восхождения красоте Беатриче. Видимо, он хотел тем самым добавить силы терцинам, но для нас это оказалось трудноуловимым. Рай открылся для богословов, но не для критиков.
Один из сходящих по лестнице светов приближается, и Данте, с разрешения Беатриче, задает вопрос, почему на седьмых небесах не слышен напев, звучавший в нижних кругах Рая. И получает ответ:
Твой слух, как зренье, смертен — отвечая,
Он молвил. — Потому здесь не поют,
Не улыбнулась путница святая.
(ХХ, 61–63)
Любопытный и страстный ум поэта не удовлетворяется этим ответом и тут же задает новый вопрос, связанный с его ранним опытом во Флоренции. В конце двадцатой песни речь шла о предопределении. Тогда орел шестого неба сказал:
О предопределение, в каком
Скрыт недре корень твой от глаз туманных,
Не видящих причину целиком!
(ХХ, 130–132)
С Данте говорит дух монаха-отшельника XI века Петра Дамиано [180]. Теперь на седьмом небе Данте опять возвращается к предопределению и спрашивает:
Зачем лишь ты средь стольких оказался
К беседе этой предопределен?
(XXI, 77-78),
и снова ему не отвечают прямо. Но, может быть, дело не в том, что поэзия не способна дать прямой ответ? Может быть, именно туманность ответа открывает нам его глубину? Следующие строки глубже любых богословских трудов помогают нам почувствовать, ощутить Причину, которой знать нам не дано. Почему Петр? почему Беатриче? почему так, а не как-нибудь иначе? Дамиано, облеченный светом благодати, наделенный «чудесной зоркостью», тем не менее говорит:
Но ни светлейший дух в стране небесной,
Ни самый вникший в Бога серафим
Не скажут тайны, и для них безвестной.
Так глубоко ответ словам твоим
Скрыт в пропасти предвечного решенья,
Что взору сотворенному незрим.
И ты, вернувшись в смертные селенья,
Скажи об этом, ибо там спешат
К ее краям тропою дерзновенья.
Ум, здесь светящий, там окутан в чад;
Суди, как на земле в нем сила бренна,
Раз он бессилен, даже небом взят.
(XXI, 91–102)
Единственный ответ уже был провозглашен Вергилием в третьей песне Ада:
Того хотят — там, где исполнить властны
То, что хотят. И речи прекрати!
(Ад, III, 95–96)
Мораль здесь проста: важна не только апологетика сама по себе, но и стиль апологетики. Тысячи проповедников говорили то же, что и Данте, но так и не убедили своих слушателей. Так в чем же убедительность Данте? В том, что у его образов есть глубина. Дамиано называет себя и вслед за другими святыми душами осуждает грехи христиан на земле, что вполне естественно, поскольку в жизни он был кардиналом. Речь его полна страсти и вызывает дружный негодующий вопль других душ.
Потом они умолкшего обстали
И столь могучий испустили крик,
Что здесь подобье сыщется едва ли.
Слов я не понял; так был гром велик.
(Рай, XXI, 139–142)
В смятении Данте смотрит на Беатриче, и она,
Как мать, чей голос так звучит,
Что мальчик, побледневший от
