в море звезд.
(Пер. В. Маранцмана. 139–145)
Итак, он сделал, что хотел. И завершил скромной фразой, выросшей из давнего приветствия девушки, встреченной на улице родного города. «Я видел. Я верю, что видел».
Суть и случайность, дерзость и обычай
почти сплавлялись вместе, и притом,
я говорю, свет прост среди величий.
Вселенских уз я зрел единый том,
и верю, что я прав, сказавши это,
так наслаждался ширью, что кругом.
(88–93)
«Я видел...». Он видел и, сказав то, что должен был сказать, испытал огромную радость.
Глава двенадцатая. Воспоминание о пройденном пути
Облеченный опытом пройденного пути, Данте говорит:
Как человек, который видит сон
И после сна хранит его волненье,
А остального самый след сметен,
Таков и я, во мне мое виденье
Чуть теплится, но нега все жива
И сердцу источает наслажденье.
(Рай, XXXIII, 58–63)
Вордсворт говорил нечто подобное, вспоминая свой ранний романтический период:
Мой ум пришел в смятенье. Я остался
Совсем один и внешних впечатлений
Искал по-прежнему. Меж тем любовь
Уже в подпорках не нуждалась — их
Убрали незаметно: дом стоял,
Но как — не ведомо, как будто духом
Держался собственным. И оттого, что
Теперь всё, что я видел, было мной
Любимо, ум расширился, открывшись
Для постижения тончайших свойств
Уже знакомых сердцу и любимых
Вещей.
(Вордсворт. Прелюдия, II, 312–322)
Само видение исчезает, но остаются ощущения. Вордсворт в то время находился в состоянии «мрачного восторга», и, возможно, эти ощущения — все, что осталось от оцепенения, охватившего его в тот период, который у Данте соответствует смерти Беатриче. Мы можем завершить цитату из английского поэта:
И душа,
Припоминая их — не что стояло
За ними, — только их самих, призванье
Высокое свое уже забыть
Не может и, пусть смутно, ощущая
Величие свое, из силы в силу
Восходит, и чего бы ни достигла,
Всё ж ведает: путь главный впереди.
(Прелюдия, II, 359–366)
Эти слова применимы ко всей «Комедии», вплоть до последней песни. В ее заключительных четырех строках поэт словно отсылает нас к тому сну из «Новой жизни», который сморил его после отказа в простом очередном приветствии. Во сне ему явился Амор и сказал: «Я, Амор, нахожусь в центре совершенной формы круга, ты же еще далек от истинного познания любви». В Раю Беатриче снова отвернулась от него, и после этого, узрев и постигнув всё, он написал:
Здесь изнемог высокий духа взлет;
Но страсть и волю мне уже стремила,
Как если колесу дан ровный ход,
Любовь, что движет солнце и светила.
(Рай, XXXIII, 142–145)
Финальная строка широко известна. Но кроме всего прочего она содержит подчиненный глагол. Для Данте было важно не столько то, что Любовь движет солнце и светила, сколько то, что Любовь движет его собственные «страсть и волю». Большинству людей удобнее слышать о солнце и светилах, чем о страсти и воле; вот почему акцент всегда делается на последней строке. Страсть и воля в поэме помещаются исключительно в области Эмпирея, а Солнце и другие звезды находятся ниже этого неба, и, следовательно, для Эмпирея менее важны.
Упоминание вращающегося колеса вызывает в памяти «совершенную форму круга» из речи Амора. На данный момент, для Данте, а также для Любви, «все части окружности одинаково отстоят от центра». Именно перемещение своего сознания в центр круга и было истинной целью всего путешествия. Свои страсть и волю в Эмпирее он сравнивает с катящимся колесом, а этот образ имеет смысл только для плотного, вещественного мира. Страсть и воля движутся в истинной духовной среде, собственно, сам Данте становится движением. Теперь это его функция, ради которой он и был создан — быть именно таким совершенным движением по существу, и это есть главное утверждение последних четырех строк. У солнца и звезд своя поэтическая задача — они призваны ослабить ту ослепительную вспышку в сознании поэта, которая помогла ему увидеть образ человека, соединенного с кругом, и его бытование там, внутри:
О Вечный Свет, который лишь собой
Излит и постижим и, постигая,
Постигнутый, лелеет образ свой!
Круговорот, который, возникая,
В тебе сиял, как отраженный свет, —
Когда его я обозрел вдоль края,
Внутри, окрашенные в тот же цвет,
Явил мне как бы наши очертанья;
И взор мой жадно был к нему воздет.
Как геометр, напрягший все старанья,
Чтобы измерить круг, схватить умом
Искомого не может основанья.
(Рай, XXXIII, 124–135)
Солнце и звезды позволяют земному уму расслабиться, поскольку это все-таки нечто более привычное по сравнению с трансцендентным творением. Поэтому Беатриче только мельком взглянула на Данте и снова вернулась к созерцанию вечного круговорота Града Божия.
Рабочее слово последней строки — слово «движет». Движется солнце, движутся звезды — они выполняют свои функции. Они тоже суть движение. Как объяснили Данте, все небеса — это, по сути, одно небо. Он знакомился с ними по отдельности, но все они едины:
И Моисей и Самуил пророки
Иль Иоанн — он может быть любым, —
Мария — твердью все равновысоки
Тем духам, что тебе являлись тут,
И бытия их не иные сроки;
Все красят первый круг и там живут
В неравной неге, ибо в разной мере
Предвечных уст они дыханье пьют.
(Рай, IV, 29–36)
Их отличает только разная мера восприятия дыхания Предвечного. Все они — обитатели Града Божия, в котором едины все места и времена, и где все могучие духи вмещаются в одну
