Выше центральной точки этой воображаемой шкалы находятся все степени обобщения художественного образа, все степени отвлечения от иллюзии реальности, — все степени приема художественной условности вплоть до символизма. В приеме художественной условности условность изложения больше естественной условности искусства, а потому она становится очевидной, явной.
С.Эйзенштейн сформулировал эту закономерность следующим образом: «...и в воплощении тематики содержания, и в манере оформления вы имеете непрерывную смену видов выразительных построений. В центральной зоне стоит здоровый реализм — правильное взаимодействие всеобщего и единичного.
Гипертрофия одного из них — всеобщего — ведет из зоны реализма в экспрессионизм и конструктивизм. Гипертрофия частного и единичного — к передвижничеству и натурализму» (17). Возможности удаления и вверх, и вниз от центральной точки нашей шкалы — реализма — не беспредельны. Все способы изложения автором своей художественной идеи приемлемы лишь До той поры, пока они служат целям искусства. При этом естествен но, что сам способ изложения диктуется объектом изображения и особенностями выразительных средств каждого вида искусства. Поэтому, хотя теоретически возможности правдоподобия или условности изображения имеют только технические границы восприятия, практически же они лежат в тех художественных пределах, за которыми изображение перестает быть произведением искусства.
Пределы эти не могут быть одинаковыми для разных видов искусства; более того, даже для произведений одного вида они различны для разных жанров. Например, в изобразительном искусстве эти пределы очень широки; но они одни для станковой живописи, и другие — для живописи декоративно-прикладной.
Портретная скульптура не допускает такой степени обобщения, как дымковская игрушка; растительный орнамент на ковре не допускает такого точного правдоподобия, какое возможно в натюрморте. По-видимому, эти допустимые пределы условности диктуются, с одной стороны, назначением каждого вида и рода искусства, а с другой — возможностями его выразительных средств.
Например, для живописи таким пределом является, по мнению С. Эйзенштейна, плакат: «...плакат в области живописи, пожалуй, и есть форма предельного выражения пафоса. Это тот вид живописи, который... кричит. Кричит не только своими живописными качествами, но даже конкретным словесным строем.
Трудно представить себе плакат без буквенного начертания лозунга и просто невозможно — вне лозунга и формулы, срывающихся с него вообще. В плакате неизменно налицо сдвиг, скачок в новое измерение — от чистой живописи к газете и листовке» (18).
В театральном искусстве, если взять все его разновидности — балетное, оперное, драматическое, искусство пантомимы и т.п. — эти пределы тоже специфичны для каждого из них. Применив к ним предложенную выше шкалу, легко установить, что если балет и опера по своей природе тяготеют к художественным приемам, расположенным выше центра, а пантомима доходит и до крайних пределов условности, то у драматического искусства верхний допустимый предел лежит гораздо ближе к центру. Кроме того, само понятие сценического реализма в балете, опере, пантомиме, если сравнить его с таковым в драматическом театре, следовало бы расположить на этой шкале несколько выше.
Искусство драматического театра в силу своего назначения и в силу особенностей своего выразительного средства реализуется преимущественно в формах, подобных формам реальной жизни, и допускает гораздо меньшую степень условности изображения, чем другие роды и виды искусства. В театральном искусстве сам инструмент изображения — живой человек — в подавляющем большинстве случаев идентичен по своей материальной форме объекту изображения — живому человеку. Спектакли, где «действующими лицами» являются животные, силы природы, моральные категории и т.п., составляют меньшинство; к тому же, эти персонажи обязательно «очеловечены», т.е. наделены поступками, мыслями и чувствами, свойственными людям (хотя бы и в преувеличенной, гротескной форме).
Естественно, что изображение «жизни человеческого духа и тела роли» через человеческое тело и душу артиста выливается в формы, предельно близкие к жизненным. Можно сказать, что реализм изображения органически присущ театральному искусству, составляет его, так сказать, «врожденное свойство». Но прием художественной условности есть частный случай реалистического способа изображения, если к нему прибегают для выявления Особенностей содержания, поэтому этот прием не только существует в театре на законном основании, но и выполняет важную роль в процессе формирования жанра спектакля.
В результате анализа понятия жанра было установлено, что авторское отношение к предмету изображения — пафос произведения — может иметь разную направленность и разные формы выражения. Но во всех случаях пафос предполагает некоторый нажим, обостренное художественное выражение авторского отношения к изображаемому. А степень нажима, степень усиления в выражении авторской точки зрения, — это и есть, в основном, степень художественной условности изображения. Следовательно, жанры различаются по степени условности изображения, по ее допустимым пределам. Практика показывает, что произведения, содержащие скрытый пафос, успешнее всего создаются в реалистических художественных приемах; открытый пафос, напротив, не только допускает, но и требует приемов, обладающих большой художественной условностью.
Таким образом, окончательное определение понятия жанра выглядит так: жанр произведения диктуется направленностью и способом выявления его идейного пафоса, а формируется степенью условности художественного приема.
Художественный прием технически осуществляется через качественный и количественный отбор средств изображения.
Отбор средств при создании пластической композиции спектакля.
Итак, стиль спектакля определяется степенью однородности избираемых для его композиции пластических средств, а его жанр — степенью условности художественного приема, осуществляемого путем качественного и количественного отбора этих средств. То есть, процесс композиции спектакля — это рабочий процесс отбора выразительных средств одновременно по трем признакам; пластические средства оцениваются с трех точек зрения — с точки зрения их количества, с точки зрения их качества и с точки зрения их взаимного соответствия, однородности.
Но понятие «отбор» предполагает, что из некоего источника, из имеющихся в наличии вещей, предметов, фактов и т.п. отбираются те, которые максимально соответствуют конкретной потребности. Следовательно, режиссеру, работающему над композицией спектакля, необходим такой источник пластических средств, из которого он может выбрать необходимые и отсеять излишние, не соответствующие его замыслу. Что же может предложить ему в качестве такого источника опыт мирового театра?
Существует только один ответ, как ни банально он выглядит.
Этот источник — историческая конкретность предлагаемых обстоятельств событий, происходящих в спектакле. Именно в спектакле, а не в пьесе, потому что в пьесе любого автора, даже классика, описанные события могут быть помещены в историческое время, далеко не всегда совпадающее с тем, когда эти события происходили в действительности. За примерами далеко ходить не надо: в шекспировском «Гамлете» вся обстановка жизни в Эльсиноре скорее напоминает елизаветинскую Англию, чем средневековую Данию, где жил исторический прототип героя трагедии. И когда Ф. Дзеффирелли в фильме с М. Гибсоном в главной роли переместил действие в обстановку, гораздо более точную в историческом отношении, это удивило многих, для кого был привычнее датский принц, живущий во времена Шекспира, как, например, Гамлет Е. Смоктуновского в фильме Г. Козинцева. Но вопрос О том, кто был более прав — Дзеффирелли или Козинцев — не имеет прямого ответа, ибо каждый из режиссеров был точен в (Исторической конкретности изображения того времени, к которому он отнес действие трагедии (вспомним металлический корсет, надеваемый на Офелию — точный исторический штрих, характеризующий эпоху в фильме Козинцева).
Тем, кто сочтет эту простую истину устаревшей и не отвеЧающей задачам современного театра, придется вспомнить слова Станиславского: «Что нам нужно для роли? Нужно, чтобы предлагаемые обстоятельства всегда оживали, нужно ощущать предлагаемые обстоятельства» (19). И требовал, как пишет в своей книге Н. Горчаков, «...п одного, исчерпывающего знания режиссером и актером материала Ц о п ь е с е, по роли, материалов исторического, философского, политического и бытового характера. Только в результате таких знаний, считал он [Станиславский. — Г.М.], возникает конкретное зрительное видение пьесы и роли» (20). То есть, по Станиславскому, конкретность предлагаемых обстоятельств, в которых действуют герои, — необходимая основа для возникновения подлинного действия и «истины страстей». В этом перечне «бытовые» материалы особенно раздражают поклонников театрального авангарда: с философскими и политическими аспектами замысла они еще готовы смириться, но с бытом?! Между тем, термин «быт» часто употребляется в широком смысле слова и означает почти то же, что историческая конкретность изображения в целом. Попытки освободить действие от реалистической бытовой канвы связаны с неверным представлением о быте как принадлежности только так называемой «бытовой драматургии»; упрощенное понимание «быта» делает его признаком, специфическим для одних жанров и противопоказанным для других. Однако, по свидетельству М. Яншина, Станиславский «...никогда не говорил просто о быте, то есть о том, что в повседневной жизни окружает человека. КС. Станиславский и В.И. НемировичДанченко всегда говорили о «бытии», то есть о быте, сложившемся веками, впитавшем в себя многое от верований, традиций и привычек народа, они говорили о быте эпохи, всегда противоречивом и всегда выражающем какие-то важные, коренные тенденции жизни... Быт для них был важен постольку, поскольку в нем или с его помощью раскрывалось нечто важное для идеи спектакля, для его внутренней поэтической темы» (21). Так же толковали понятие быта и наследники Станиславского, выдающиеся режиссеры русского театра XX века. Вот что писал А.Д.Попов в статье «Встреча театра с Шекспиром»: «Есть режиссеры, у которых быт ассоциируется с бытовщиной... Отрицая быт в театре, такие режиссеры любят «играть в театр», и эту собственную забаву называют театральностью, тогда как это самая плохая и дешевая театральщина. Нам кажется, что нелюбовь к быту на сцене проистекает от излишней любви к театральщине. Быт и театральщина несовместимы, тогда как быт и театральность отнюдь не исключают друг друга. Языком выразительной театральности можно рассказать о каком угодно быте» (22).
