В помощь карандашным маргиналиям Татьяне в первых вариантах 7-й главы дается «Альбом Онегина». Большинство записей в нем по-светски тривиальны. Серьезна только одна запись (VI, 431): «Меня не любят и клевещут В кругу мужчин несносен я Девчонки предо мной трепещут Косятся дамы на меня — За что? — за то что разговоры Принять мы рады за дела[39] Что важны <нам?> иные вздоры[40][41] Что[42] пылких дум неосторожность Самолюбивую ничтожность Иль оскорбляет иль смешит Что ум, простор любя, теснит...[43] предает[44] безумно[45]». В беловой рукописи в «Альбоме» вставлена еще строфа об отсутствии русской прозы («Сокровища родного слова» и т. д.). Из этого «Альбома» действительно видно, что Онегин — сочетание горьких философских размышлений с довольно пошлой распущенностью{69}. Сатиричность возникающего образа бесспорна, и вывод Татьяны оправдан, по крайней мере в значительной степени.
Однако уже после белового автографа, в рукописи для печати, Пушкин исключил «Альбом Онегина». Вероятно, правильна догадка Набокова: Пушкин нашел, что положительной героине читать чужие дневники не пристало. Но он, безусловно, не преследовал задачи смягчить сатирическое разоблачение героя. Горький вывод Татьяны о характере Онегина сохранен полностью, только более отчетливо сформулирован: «Что ж он? Ужели подражанье, Ничтожный призрак, иль еще Москвич в Гарольдовом плаще, Чужих причуд истолкованье, Слов модных полный лексикон?.. Уж не пародия ли он?» (гл. 7, строфа XXIV). Ответ на это, разумеется: «Да, пародия».
Процитированные строки (несмотря на позднейшую защиту Онегина в IX—XI строфах окончательной, 8-й главы с лейтмотивом «Блажен, кто смолоду был молод» — впрочем, первоначально, как мы видели, это самозащита самого Евгения) — мнение не одной Татьяны, но и автора: на характер романа как «шутливой пародии» все еще указывал Пушкин в набросанном 28 ноября 1830 г. в Болдине предисловии к последним главам романа (VI, 541), а слово «модный» уже тоже было им сказано от себя (гл. 3, строфа XV: «Татьяна, милая Татьяна! <...> Ты в руки модного тирана Уж предала судьбу свою»). Прочитав оригинал — Байрона, Татьяна и без «Альбома» узнала в Онегине модную копию. Пушкин мог бы отсрочить это открытие Тани до ее вхождения в высший свет, где она, конечно, достаточно встретила бы доморощенных байронистов и наполеонов. Но трудно судить о том, как планировались в тот момент дальнейшие главы романа.
Полубеловик (ПД № 157; VI, 618) последнего отрывка 7-й главы «Москва» был написан 4 ноября 1828 г.; лишь тогда Пушкин принялся всерьез за главу «Странствие».
Эта глава — куда (как подробно аргументировано в другой работе{70}) входили в «декабристские строфы» — была начата (помимо давно написанных «одесских строф») и кончена, по указанию самого Пушкина, в 1829 г.{71} До нас, действительно, дошли несколько стихов из «декабристских строф», датированных мартом 1829 г.{72}, и строфы полубеловика главы «Странствие» (ПД № 841; VI, 476—481), от начала путешествия до Астрахани, датированные 2 и 3 октября (1829 г., так как в октябре 1828 г. Пушкин кончал 7-ю главу, а 24 декабря 1829 г. в той же самой тетради он уже начал 9-ю, нынешнюю 8-ю главу — «Большой свет»).
Факт существования «декабристских строф» до 9-й (ныне 8-й) главы, еще в 1829 г., является, таким образом, несомненным доводом в пользу их первоначальной принадлежности к главе «Странствие». Другим доводом является совпадение хронологического приурочения «Странствия» и «декабристских строф»: Онегин пускается в путь 3 июня 1821 г. и прибывает в Одессу осенью 1823 г., а «декабристские строфы» содержат сначала описание состояния Европы в целом (включая Россию) после Наполеона и по 1823 г., а затем историю тайных обществ в России с 1820 и тоже по 1823 г.{73} Третий довод заключается в следующем: с одной стороны, Онегин приезжает в Одессу в конце 1823 г. (и встречает здесь Пушкина, причем встреча эта в сохранившейся части главы не несет никакой сюжетной нагрузки), и на этом же году обрывается описание истории Европы и России; с другой стороны, из Одессы Онегин уезжает раньше Пушкина («Странствие», <32>), т. е. между осенью 1823 и летом 1824 г., а приезжает в Петербург («с корабля на бал») поздней осенью 1824 г., когда Татьяна замужем уже «около двух лет». Таким образом, здесь зияет хронологический и сюжетный пробел. Четвертый довод заключается в том, что в сохраненном Пушкиным беловике «Странствия» (VI, 495—504) первые четыре строфы условно обозначены одной первой строкой строфы <1>, и точно так же помечены не выписанные полностью строфы <20—29>, сама же глава короче других глав строф на двадцать и в конце имеет помету, явно указывающую на то, что еще немало строф в ней недостает. Пятый довод состоит в том, что отрывок, предшествующий в главе «Странствие» описанию встречи Онегина с Пушкиным, начинается строфой <20> «Я жил тогда в Одессе пыльной», подхватывается строфой <30> «Итак, я жил тогда в Одессе» и естественным образом продолжается «декабристской строфой» <1>: «Властитель слабый и лукавый <...> Над нами царствовал тогда». Шестой довод состоит в том, что, по свидетельству П. А. Катенина{74}, в первоначальном тексте главы «Странствие» (в несохранившейся части главы) имелись политические моменты (Пушкин назвал Катенину военные поселения, но вряд ли был с ним вполне откровенен). Седьмым доводом является свидетельство П. А. Плетнева{75}, что Пушкин «действительно сжег» именно 8-ю главу, т. е. «Странствие». И, наконец, когда Пушкин однажды полностью{76} читал главу «Странствие», то, по свидетельству слушавшего чтение А. И. Тургенева, в ней он описывал «путешествие его (Онегина, — И. Д.) по России, возмущение 1825 г.», т. е. историю декабристского заговора{77}, поскольку текст обрывался на 1823 г., и упоминал о Н. И. Тургеневе (т. е. «Странствие» включало <15> «декабристскую строфу»); это было в декабре 1831 г., когда Пушкину пришлось выбросить из романа всю главу «Странствие», и ее уже не имело смысла делить на «главу 8» для печати и «главу 10» не для печати. Чем, собственно, была так называемая «10-я глава» — на этом мы вкратце остановимся ниже. Здесь же мы будем исходить из принадлежности «декабристских строф» к главе «Странствие» как из факта несомненного.
Зачем же была введена история Европы, России и тайных обществ в ткань «двенадцатиглавного» романа, и при том именно в данном его месте? Поскольку это глава о странствиях Онегина, постольку, очевидно, она должна была столкнуть именно его с силами истории и, надо полагать, привести его в соприкосновение с тайными обществами; значит, предвиделось такое развитие сюжета, при котором личное будет противостоять историческому. «Декабристские строфы» никак не могут быть началом какой-либо главы (ибо иначе к чему относится слово «тогда» в строфе <1>?), но они не являются и самым концом главы «Странствие»: он не сохранился, так как ясно, что в нем снова вводился герой, иначе все эти строфы повисали бы в воздухе. Военные поселения могли упоминаться в недошедшем конце главы или, скорее, в одном из несохранившихся кончиков зашифрованных «декабристских строф» (от которых, как известно, в шифре дошли только начальные стихи каждой строфы). Маршрут Онегина пролегает по многим из мест, где побывал сам Пушкин, включая Кавказ, Крым и Одессу, и можно допустить, что судьба приводила его из Одессы, скажем, в Каменку.
Вероятное соприкосновение Онегина с тайным обществом или его деятелями еще не означало непременно его превращение в героический персонаж. К его внезапному патриотизму на пустом месте, толкнувшему его в путешествие по России, Пушкин относится весьма иронически, ср. строфу <5>:
Наскуча или слыть МельмотомИль маской щеголять инойПроснулся раз он патриотомДождливой скучною поройРоссия, господа, мгновенноЕму понравилась отменно.И решено. Уж он влюблен,Уж Русью только бредит онУж он Европу ненавидитС ее политикой сухой и т. д.
(VI, 495—496)
Из этого явствует, зачем в главе «Странствие» нужна была этно-географическая панорама Русского государства, а также эмоциональное рассмотрение политики Европы и России до 1823 г. включительно, которое дают нам «декабристские строфы». Все это готовило к каким-то сюжетным событиям в последующих главах (и годах). Вероятно, имеет значение то, что Пушкин начал набрасывать «декабристские строфы» в начале своего путешествия (с 5 марта 1829 г.) на Кавказ и в действующую армию до Арзрума, где он снова встретился с декабристами. Возможно, одной из целей путешествия было повидать сцену действия предполагавшегося конца романа.
