170
В этой связи необходимо назвать следующие имена: Д. А. Дриль и его диссертации «Малолетние преступники» (1881) имеет прямое отношение к традиции криминальной антропологии Ч. Ламброзо; П. П. Ковалевский, бывший профессором Харьковского университета, автор одной из первых работ по психопатологии на русском языке («Основы механизма душевной деятельности», 1885); С. С. Корсаков, Н. Н. Баженов, В. Ф. Чиж. Однако, как отмечает И. Сироткина [Сироткина 2000], вырождение считается скорее социальным явлением, в котором наследственность не играет главной роли. Связанные с дегенерацией евгенистические идеи нашли свое распространение в более раннее время. См., например, «Усовершенствование и вырождение человеческого рода» В. М. Флоринского (1866); ср.: [Богданов 2005]. Другие авторы (П. Д. Боборыкин, «Из новых», 1887) помещали теорию наследственности в центр своего повествования. Так, вырождение находит литературное выражения в романе «Брат и сестра» (1862) Н. Г. Помяловского. Роман остался незавершенным и поэтому не нашел откликов (ср.: [Blanck 1990: 24ft.]). Об истории психиатрии и психопатологии в России см.: [Иудин 1951]; [Brown 1981]; [Sirotkina 2002].
Психическое, физическое и моральное вырождение семьи Головлевых происходит на протяжении жизни трех поколений. Прогрессирующая деградация, ведущая к вымиранию рода, очевидна: к первому поколению принадлежат Арина Петровна и ее муж Владимир Михайлович. Им еще удается достичь преклонного возраста. Второе поколение — их сыновья Степан («Степка-балбес»), Порфирий («Иудушка», «кровопивушка») и Павел. Они умирают в самом расцвете сил.
Третье поколение — детей Порфирия и его племянницу Анниньку вырождение настигло уже в юном возрасте.
«У головлевской барыни была выстроена целая линия погребов, кладовых и амбаров; все они были полным-полнехоньки, и немало было в них порченого материала, к которому приступить нельзя было, ради гнилого запаха» [XIII: 44].
Об «энтропических видениях» французского натурализма см.: [Baguley 1990].
Степан вспоминает до своего возвращения в Головлево о других членах семьи, судьба которых оказала решающее влияние и на него: «Припоминаются и другие подробности, хотя непосредственно до него не касающиеся, но несомненно характеризующие головлевские порядки. Вот дяденька Михаил Петрович (в просторечии, „Мишка-буян“), который тоже принадлежал к числу „постылых“ и которого дедушка Петр Иваныч заточил к дочери в Головлево, где он жил в людской и ел из одной чашки с собакой Трезоркой. Вот тетенька Вера Михайловна, которая из милости жила в головлевской усадьбе у братца Владимира Михайлича и которая умерла „от умеренности“, потому что Арина Петровна корила ее каждым куском, съедаемым за обедом, и каждым поленом дров, употребляемых для отопления ее комнаты» [XIII: 29].
Конец истории мог бы быть и началом новой: после смерти Порфирия дальняя родственница интересуется имением: «Тогда снарядили нового верхового и отправили его в Горюшкино к „сестрице“ Надежде Ивановне Галкиной (дочке тетеньки Варвары Михайловны), которая уже с прошлой осени зорко следила за всем, происходившим в Головлеве» [XIII: 262].
«[Иудушка] молился не потому, что любил бога и надеялся посредством молитвы войти в общение с ним, а потому, что боялся черта и надеялся, что бог избавит его от лукавого» [XIII: 125].
Обращаясь к своему умирающему брату Павлу, он подражает Иисусу: «Ну, брат, вставай! Бог милости прислал! <…> Встань да и побеги!» [XIII: 77]. В пересказе его разговора с попом мегаломия Порфирия выражается вновь в библейских терминах: «Он намеднись недаром с попом поговарил: а что, говорит, батюшка, если бы вавилонскую башню выстроить — много на это денег потребуется?» [XIII: 83].
Ср., например, описание методов воспитания, примененных к Анниньке и их последствия: «Воспитание это было, так сказать, институтско-опереточное, в котором перевес брала едва ли не оперетка. <…>
Не любовь к труду пробуждала такая подготовка, а любовь к светскому обществу, желание быть окруженной, выслушивать любезности кавалеров и вообще погрузиться в шум, блеск и вихрь так называемой светской жизни» [XIII: 154].
Обычным изолированным местом, где разворачивается действие натуралистического романа, является, например, рынок Hailes в «Le Ventre de Paris».
Порфирий вспоминает всего несколько раз свою умершую в Петербурге жену. Корнет Уланов, с которым бежала Анна Владимировна, мать Анниньки и Любиньки, упоминается также вскользь в первой главе.
Порфирий имеет к своему сыну Пете лишь косвенное отношение: «Взаимные отношения отца и сына были таковы, что их нельзя было даже назвать натянутыми: совсем как бы ничего не существовало. Иудушка знал, что есть человек, значащийся по документам его сыном…» [XIII: пб].
«Не простое пустословие это было, а язва смердящая, которая непрестранно точила из себя гной» [XIII: 174].
В упрек Салтыкову-Щедрину ставилось отсутствие альтернативы в описываемой монструозности русской действительности, создание аполитичных произведений, которые всего лишь вызывают смех и не более того (ср. «Цветы невинного юмора» Д. Писарева, 1864). В этом смысле Салтыков-Щедрин предстает не сатириком, а скорее юмористом.
На паразитизм помещиков как на следствие социальных привилегий в тексте эксплицитно указывается лишь один раз: «Порфирий Владимирыч <…> вдруг как-то понял, что, несмотря на то, что с утра до вечера изнывал в так называемых трудах, он, собственно говоря, ровно ничего не делал и мог бы остаться без обеда, не иметь ни чистого белья, ни исправного платья, если бы не было чьего-то глаза, который смотрел за тем, чтоб его домашний обиход не прерывался» [XIII: 213].
«В настоящее время существуют три общественные основы, за непотрясанием которых имеется особое наблюдение: семейство, собственность и государство» [XIII: 510].
Так Щедрин определяет призрачность: «Что такое призрак? <…> это такая форма жизни, которая силится заключить в себе нечто существенное, жизненное, трепещущее, а в действительности заключает лишь пустоту» [VI: 382].
Сын Порфирия так говорит о своем отце: «У вас ведь каждое слово десять значений имеет; пойди угадывай!» [XIII: 132].
Ср.: [Кривонос 2001].
K. K. Арсеньев указал на психологизацию вырождения в произведениях Салтыкова-Щедрина. Это касается, например, алкогольного делириума. Арсеньев подчеркивал также отличия от текстов Золя.
В «L’Assommoir» Золя описывает только внешние признаки умирания Купо и комментирует их медицинскую сторону, ссылаясь на Маньяна — психиатра и теоретика дегенерации. Салтыков-Щедрин же подробно описывает медленное умирание психики Степана Головлева. Примечателен тот факт, что нервное заболевание и его этиология в описание алкоголизма не играют для русского писателя главной роли. Он не считает алкоголизм последствием и не связывает его с душевными заболеваниями и нервными расстройствами, как постулируется в теории дегенерации.
Ср. «склонность к бесплодной мечтательности» вырождающегося у М. Нордау: «Психопат не в состоянии долго сосредоточить внимание на одном предмете, верно понять и упорядочить свои впечатления и выработать из них ясные представления и суждения. Ему гораздо легче лелеять в своих мозговых центрах неясные, как в тумане расплывающиеся картины, едва созревшие зачатки мысли и предаваться постоянному опьянению неопределенными, бесцельными представлениями» [Нордау 1995:36].
Герои Золя не просто не видят признаков собственного вырождения, но стараются вообще не замечать их. Исключением считается Жак Лантье («La Bete humaine»), рефлектирующий собственную дегенерацию.
Факт самоубийства как попытка избежать дегенерации еще раз доказывает, что Салтыков-Щедрин считал это состояние безнадежным: сожаление, которое испытывает на страстной неделе Порфирий, может означать лишь повторение им «решения Иуды», не приносящего, как известно, прощения.
Образованная русская публика впервые узнала о декадансе и новых литературных веяниях в 1892 году — из эссе о французском символизме 3. Венгеровой [Венгерова 1893] и из «Вырождения» Нордау.
