Уверяли, что шлюпки спускались долго, между прочим, оттого, что были прикрашены к стойкам, тали будто бы тоже были закрашены и т. п. Шлюпки, действительно, спускались довольно долго, благодаря общей панике, общей свалке, но вовсе не благодаря их закрашению или царившей якобы тьме на пароходе. Иллюминации, когда погасло электричество, конечно, не было, но фонарей 10—15 достаточно освещали пароход. Притом беспрерывно горели фальшфейера, жгли парусину, облитую керосином, и т. п. На кромешную тьму ни в каютах, ни на палубе, во всяком случае, никто не жаловался. Наружные же огни как призывы к помощи давали беспрерывно знать о себе. Вспомните единогласное показание всех свидетелей, наблюдавших погружение «Владимира». Только по огням и знали, что он все еще борется со смертью. Все время на нем вспыхивали огни; это было прерывистое дыхание больного в агонии, оно угасло только вместе с ним. Звонил также все время колокол, призывавший «Колумбию», но из этого ровно ничего не вышло. Звон оказался звоном погребальным. Когда подумаешь при этом, что на подход «Колумбии» вплотную нужны были всего каких-нибудь 5—7 минут и что их не нашлось у Пеше, невольно содрогаешься. Живо встает в моем воображении образ этой словно окаменевшей молодой девушки, вперившей свой задумчивей взгляд на освещенную «Колумбию» и не проронившей ни одного слова — говорю о Шестаковой — и невольно начинает щемить сердце. С ней рядом был ее отец и несколько других спокойных и хладнокровных пассажиров. Я бы назвал их аристократами несчастья, аристократами в лучшем значении слова. Они оставались на корме, все более и более погружавшейся в воду, чувствовали приближение рокового момента, но оставались спокойными. Кувшинов закурил папиросу, он находил, что умереть когда-нибудь надо и что лучшее — «это умереть спокойно». Была ли это эстетическая бравада человека, желавшего «красиво умереть», или действительное спокойствие философа, видевшего близость спасения, для нас безразлично; спокойствие было. Отец успокаивал дочь, а вместе и всех окружающих: «Полно, мы не погибнем, мы не можем гибнуть... так близко «Колумбия», она подойдет!» Увы, она не подошла!..
Здесь возникал вопрос, для чего, с какой целью, собственно, капитан Криун все время оставался на площадке? В этом хотели видеть признак его бездеятельности, не говоря о подозрениях более низменного свойства. Прежде всего надо заметить, что сама катастрофа застигла его на этой площадке. Первую секунду он на ней, так сказать, замер невольно, а затем уже оставался сознательно, так как площадка приходилась ближе всего к баку, где всего более было народа. Именно вокруг этой площадки кишел тот третьеклассный простолюдин, который, заменяя собой охотно матроса, беспрекословно исполнял все работы. Со стороны обвинения, по-видимому, намеренно было обойдено молчанием одно весьма важное обстоятельство. После ухода шлюпок все распоряжения Криуна сосредоточились на том, чтобы собрать возможно большее количество плавучих предметов. Рубились двери, люки, нары, из отделения третьего класса сносились койки. Это была работа нелегкая, требовавшая и указаний и усилий. Все это делалось, как удостоверили нам третьеклассные пассажиры Тиль, Эрнест, Грото-де-Буко, Соханский и другие, по указаниям Криуна. Говорили: зачем он не сбежал с площадки, не стоял у шлюпок, трапа и т. п.? Но такие требовательные, такие непримиримые господа, как Дырдовский и Далевский в придачу с княгиней Бебутовой, пожалуй, обвиняли бы его тогда в другом, более тяжком преступлении, распустив сгоряча молву, что капитан хотел сесть в шлюпку первым. Под влиянием того экстаза, в состоянии которого эти свидетели давали свои показания, всего можно ждать. Ведь утверждал же г. Дырдовский в своем показании, данном на предварительном следствии, будто «Владимир» так и пошел ко дну со шлюпкой на борту, которую будто бы не было никакой физической возможности спустить на воду. От этой басни он должен был здесь отказаться, так как выяснилось, что то был лишь борт разбитой шлюпки. Уверял тот же Дырдовский, что он вместе с другими пассажирами усаживал в шлюпку «детей и женщин»; мы, однако, знаем, сколько их попало в шлюпку. Воистину трагично положение Криуна перед судом таких господ. Фельдман бегал и суетился — это худо. Криун стоял — худо тоже! Когда Криун узнал, что вся команда разбежалась, когда увидел, что помощь не приходит, роль его как капитана оказалась трагически неблагодарной. Но у него оставалась еще одна задача, одна обязанность. Для функции командира все суживался круг, волны уже набегали и захлестывали корму, для всех надвигалась смерть; он, как солдат, решил, по крайней мере, не покидать своего поста. И в этом личном мужестве никто отказать ему не вправе. В последнюю минуту он думал только о других. На месте крушения, это удостоверяет нам единогласно и команда «Синеуса», и команда «Колумбии», образовался целый плавучий остров. Его создал Криун. Вы можете сделать простой арифметический подсчет спасенных и убедитесь, что 50 — 60 человек спаслись исключительно только благодаря этой разумной мере. Не говоря уже о таких искусных пловцах, как Тиль, который устроился с некоторым комфортом и даже захватил с собой вещи, плавая сперва на люке, потом на двери, масса вовсе не умевших плавать спаслась. Спаслись женщины: г-жи Эрнст, Залевская, Шевалье, Зигомала и много других. Ряд свидетелей, запальчиво изобличавших здесь Криуна в нераспорядительности, забывают, что даже та доска, на которой они спасли свою собственную жизнь, дана им в руки Криуном. Им это не приходит в голову. Да, господа судьи, если Криуну придется замаливать грех смерти, приписываемый ему обвинением, то он во всяком случае может утешить себя мыслью, что 50 человек несомненно уцелело только благодаря его распорядительности. Вспомните показание немногих бывших около него в эту последнюю минуту. Момент общей гибели надвигался, он мог бы считать, что роль его как капитана кончена. Но ранее чем раздался его последний возглас «спасайся кто может!», который освобождал бы его уже от всяких дальнейших обязательств, он еще раз дает команду: «Все на бак, берите вещи и бросайтесь!» И кто его послушал — спасся. Оставшиеся на корме, хотя и бывшие в поясах, Кувшинов, Шестаковы и другие погибли. Я дорожу этим моментом, он несомненен. Последним видят его и не издали, как Дырдовский, а вблизи, Хамарито, Фельдман и Сопоцько. Они уже кидались в воду, а он все еще чернелся зловещим силуэтом на своей изломанной и исковерканной вышке, куда кинулся было свидетель Хамарито, но, увидев, как там неудобно и опасно находиться, бросился назад. И его еще корят этой площадкой! Он до конца пережил весь неслыханный ужас картины, видел все ее детали, слышал все стоны, все вопли! Чего же еще требовать от капитана? Ведь, не он покинул «Владимира» — «Владимир» сам ушел из-под его ног. Как полководец, он был разбит и потерял сражение, мы можем судить его и вкось и вкривь, благо задним числом так легко ставить себя на чужое место, но как солдат, как воин, он мужественно исполнил свой долг, и этого не отнимут у него никаким приговором.
Два слова еще. Невольно напрашивается сравнение. Как строго судили Криуна иные и как легко прощали Пеше. А между тем вдумайтесь только. В то время, как Криуну в вину ставят то, что он не проявил какой-то особенной, гениальной находчивости и распорядительности в минуту ежесекундно грозившей ему гибели, Пеше был в полной безопасности на своей «Колумбии». Ему даже соображать не нужно было. Ему стоило только повернуть рычаг телеграфного аппарата, а если он сам не хотел этого сделать, стоило только не мешать это сделать Суркову, и «Колумбия» вплотную подошла бы к «Владимиру».
Вы видите, нужно не только закрывать глаза, нужно зажмурить совесть, чтобы не видеть разницы в образе действий обоих капитанов.
Я кончаю. Криун отсутствует. Вы должны простить ему это. С того момента, когда его вытащили бесчувственного из воды с искалеченными ногами, и до сегодняшнего дня протекло четыре месяца. Для него это была одна сплошная нравственная пытка. Его отсутствие во время прений избавило его, по крайней мере, от тех ударов, которые носили на себе все характерные черты ударов, которые наносятся лежачему. Я не прошу у вас ни милости, ни снисхождения для него. Я твердо верю, что русское общество своим чутким сердцем давно уже поняло, что в лице Криуна оно имеет дело с гораздо более несчастным, нежели виновным человеком.
Защитник капитана Пеше присяжный поверенный де Антониони начал с того, что разговоры о том, что на «Колумбии» не было отличительных огней, он считает басней, легендой. Капитан Криун, находясь еще на пароходе «Владимир» и зная, что столкновение произошло после того, как он дал два свистка и повернул влево, причем он получил удар в правый борт, хорошо сознавал, что вина на его стороне и что надо поэтому защищаться. Защитник, принимая во внимание, что «Владимир» получил удар в правый борт, после того, как дал 2 свистка и взял влево, приходит к тому выводу, что причиной столкновения было то, что капитан Криун растерялся и сделал неправильный маневр. Руссо показал, что фонари на пароходе «Колумбия» были в исправности, и масляные, и керосиновые, и что в момент столкновения фонари на «Колумбии» горели исправно. Де Антониони указывает на то, что и Криун, и Матвеев непосредственно после столкновения увидели на «Колумбии» сначала красный огонь, а затем и зеленый. Допустить, что фонарщик Руссо успел их зажечь во время столкновения, не представляется возможным, так как для этого у него было очень мало времени. Если бы на «Колумбии» действительно не было отличительных огней во время столкновения, то и Криун, и команда «Владимира» не пропустили бы этого и сейчас же весть об этом распространилась бы тут же на пароходе. Утверждение Криуна о том, что он первоначально принял огонь «Колумбии» за огонь обгоняемого судна, ни с чем не сообразно. Мачта на «Колумбии» высокая, топовый огонь находится на высоте 40 футов. Мыслимо ли поэтому допустить, что капитан парохода, опытный моряк, не мог отличить топовый огонь на такой высоте от кормового огня обгоняемого судна? Точно так же не выдерживает критики маневр Криуна, поворот его налево после того, как он убедился, что видит белый огонь встречного судна. Раз белый огонь был вправо от «Владимира» и, как утверждает Криун, еще отклонялся вправо, какое же, спрашивается, основание и необходимость имел Криун взять еще влево: он ведь мог продолжать идти своим курсом. По поводу первого маневра Рицо, взявшего вправо, как только им замечен был белый огонь «Владимира», де Антониони остановился на вопросе о том, имел ли право Рицо самостоятельно делать те маневры, которые он делал, или он обязан был вызвать на капитанскую площадку Пеше? Цитируя итальянские законы, защитник выводил из них то заключение, что вахтенные офицеры, получающие диплом и совершающие известное количество плаваний, имеют полное право самостоятельно предпринимать маневры, иначе выходило бы, что это не помощник капитана, а обыкновенный сторожевой. Переходя затем ко второму маневру Рицо — вторичному повороту вправо, защитник доказывает, что и на основании морской практики и в силу заключения экспертов другого маневра, как повернуть именно вправо, сделать нельзя было. Что касается того, что он не застопорил машины, то в этом не только не было необходимости, но и вообще опытность подсказывала ему не делать этого, не отнять у себя последнего ресурса — полного хода для возможности скорейшего и легчайшего расхождения. По этой же причине, а равно ввиду отсутствия явной опасности он не дал заднего хода до тех пор, пока не увидел себя вынужденным вторично повернуть влево.
