Игуменья говорит: «Не для себя, для Бога я делала все это!» Я не знаю, для чего совершали это ограбление, но Богу таких жертв не надо. Каинова жертва не может быть Ему приятна; лепта добровольного приношения вдовицы Ему лучше золота фарисейского. Ей это известно лучше нас, так пусть же не прикрывается она этим, пусть кощунством не обморачивает умы. Пусть ее дела во всей наготе своей свидетельствуют на нее и на друзей ее!
Солодовниковское дело, этот венец дел игуменьи, по выражению обвинительной власти, имеет ту особенность, что подсудимой не на кого сбрасывать вины. Люди Медынцевского кружка давно оказались ненадежными, дерзость преступления могла смутить преданных ей инокинь; пришлось все совершить одной, доверив лишь часть тайны Махалину. Если же сбрасывать вины не на кого, то осталось одно средство — отрицать преступление, отрицать до крайности, с невозможной, раздражающей смелостью, отбиваться средствами отчаянной схватки, которые сами по себе обличают подсудимую в том, в чем ее обвиняет прокуратура и за что преследуем мы. Вы слышали, что чудовищная масса векселей на 460 тысяч рублей, ряд расписок на 35 тысяч рублей, на 50 тысяч рублей, на 200 тысяч рублей, две по 250 тысяч рублей и, наконец, расписка на 580 тысяч рублей — вот творение ее рук. Сумма, далеко превышающая все состояние Солодовникова,— вот приписываемая ему жертва. Сотни писем и записок, будто бы им писанных, писанных, когда он еще был жив, и направленных на то, чтобы подорвать настоящее дело,— вот средства ее борьбы.
Мы усомнились в этой жертве и начали борьбу. Что же сказало следствие в нашу защиту?
Обзор документов, сделанный вами и экспертизой, показал, что мы имеем дело с подлогом. Вы слышали слово экспертов: никогда еще на суде не раздавалась такая энергическая, такая богато мотивированная речь сведущих людей по этого рода делу. Потратив несколько дней напролет на самое тщательное изучение рукописей настоящего дела, доказав своими ответами по делу Лебедева и по вопросу о сличении почерков игуменьи на разных векселях осторожность, они резко и решительно высказались о подлоге документов Солодовникова и его писем. Литограф Бекан взялся на суде публично изложить ход мысли экспертов и указать на материалы, которые дали основание их мнению. Он чертил вам буквы, как их пишет Солодовников и как они написаны в подложных бумагах, и вызывал защиту указать отступления или исключения. Она не нашла их. Он открыл вам, что под подражанием руке Солодовникова, старческой, дряблой, но весьма оригинальной, скрывается рука, пишущая прекрасно, владеющая почти искусством каллиграфа. То же сказали и другие эксперты. Они сказали и доказали вам, что кроме неумения писать, Солодовников не знал и правописания, и привели рельефные примеры на словах «генварь», «дикабрь», которые написаны правильно лишь в документах игуменьи. Они указали вам, что Солодовников писал свое отчество всегда «Грасимович», сливая оригинально букву «е» и букву «р» в одну букву, а на подложных документах везде написано «Герасимович». Эти указания весьма важны. В самом деле, отчего Солодовников, всегда пишущий одним почерком, только для игуменьи переменил его, отчего, всегда пишущий неправильно, только для игуменьи Солодовников пишет и отчество свое и название месяцев безупречно в грамматическом отношении? Ответ один — оттого, что не Солодовникова, а чужая рука, умеющая писать, как каллиграф, знающая грамматику, потрудилась за него.
Хорошо пишущий может еще иногда писать дурно, но чтобы Солодовников, до 70 лет писавший дурно, связно, так что трудно читать, вдруг бы с 18 декабря 1870 года по 5 января 1871 года стал писать каллиграфически — это невозможно и прямо изобличает подделку. Точно так же вдруг появившаяся грамматическая правильность в названии месяцев, правильность, исключительно замеченная в документах игуменьи и не повторяющаяся в современных подделке бесспорных документах, может быть объяснена лишь преступным происхождением документов. А характеристическая манера писать «Грасимович» вместо «Герасимович» разве не улика? Правда, защита обращала ваше внимание на то, что подделыватель не станет настолько свободно отступать от оригинала. Но защита забыла, что единственный бесспорный документ — расписка в 6 тысяч рублей,— бывший в руках игуменьи и подписанный именем, отчеством и фамилией, был ею подан ко взысканию еще в 1871 году, при жизни Солодовникова, когда о подделке она еще и мысли не имела,— оттуда он, оплаченный тогда же, перешел к нам, и у игуменьи не было подписанного отчеством оригинала. У нее оставались письма Солодовникова, которые ей и служили оригиналами, а в письмах отчеством не подписываются; вот почему ей слово «Герасимович» пришлось воспроизводить по отдельным буквам и оно изобличило ее.
На экспертизу, конечно, будут нападки, будут говорить, что за наука чистописание! Но, господа, не всегда научные сведения необходимы для суда; бывают предметы и вопросы, где спорный вопрос есть вопрос ремесленный, где хороший мастер — лучший эксперт дела. Едва ли портной не лучше всех решит вопрос о прочности шитья; едва ли мастер фабрики не лучше всех укажет достоинства и недостатки изделий, которые он производит. Чистописание — не наука, письмо — не премудрость, но все же никому, как лицам, занимающимся обучением письму, исправлением почерка, лицам, постоянно воспроизводящим в качестве граверов и литографов чужие письмена, так не знаком навык видеть малейшие особенности почерка и находить сходство и несходство в сравниваемых рукописях. Бекан — эксперт, вызванный самой защитой,— сверх того доказал, что может сделать любовь к делу и добросовестное исполнение обязанности; он показал, что не сразу, не с первого впечатления, а по сличению и сравнению всех особенностей давая заключение о деле, экспертиза письма может иметь убеждающее значение в процессе. Сама защита почувствовала силу этой экспертизы и прибегла к решительному испытанию ее: с разрешения суда она предлагала г. Бекану несколько действительных и фальшивых писем Солодовникова с тем, чтобы он различил их, и вы помните, с каким торжеством вышел из этой борьбы эксперт. На такую экспертизу можно положиться. Со знанием она соединила и нравственное достоинство: энергические, прекрасно мотивированные ответы ее говорили ясно, что мы имеем дело с людьми, убежденными в правоте своего мнения. От единогласной экспертизы отделился только один Михайлов. Один он твердил, что везде и во всем он видел полное сходство. Почему, невольно задавали мы вопрос, вы держитесь особого мнения? Но ответа не получили. Его письменное мнение лишено было всякой попытки на определенность, его ответы вы сами помните. Когда же после Бекана предложили и ему объяснить ход его мыслей, то он для объяснения своего мнения представил предположения о том, что Солодовникову кто-то указывал, как писать отчество, когда он писал векселя игуменьи, что расписки он списывал с какого-то оригинала, словом, ряд таких выводов, которые не решалась поддерживать даже сама обвиняемая. Я не верю этому эксперту, да и вы не поверите. Экспертиза требует двух качеств: знания дела и добросовестности. Без знания невозможно ее производить, без нравственных качеств невозможно ручаться за соответствие ответа эксперта с тем, что он видел на самом деле. Обоими ли этими свойствами обладает Михайлов, вам это подскажет сама совесть.
Но довольно об экспертизе: и без нее, если б ее вовсе не было, подлог был бы очевиден. Припомните, что тексты на Солодовниковских векселях, подобно тому как и на Медынцевских документах, писаны Митрофанией. Это она признает. Но было время, когда она отступалась от этого, так что понадобилась экспертиза, которая и узнала руку. Рука изменена, иначе бы отказываться было нельзя, изменена настолько, что даже Михайлов дал о сходстве ее нерешительный ответ. А зачем сделано это изменение почерка и затем отказ от своей руки? Цель очевидна: игуменья знала, что векселя эти нечисты, что они — плод преступления, вот почему она и заметала след и отказывалась от своей работы. Невинный человек, какое бы преступление ни совершилось в местности, в доме, где он провел время, так не делает, он не боится сказать правды, а лицо, которое знает за собой дурное, старается всеми силами уничтожить следы своей работы и своего пребывания в заподозренной местности. Так поступила и игуменья. Выдает ее и другой образ действий: вспомните сбыт векселей. В 1872 году наступают сроки векселям. Ей нужны деньги. Не проще ли было дать знать наследникам, что у нее груды векселей, сотни тысяч пожертвований? Но она скрывает от них и продает их тайно. Не проще ли было в любом банке дисконтировать? Фирма Солодовникова прочна, вера в нее не поколеблена: банки из-за 1 копейки в месяц учли бы векселя. Но и этого не делается, а по 60 коп., по 50 коп., даже по 40 коп. за рубль сбываются эти векселя темным личностям под строгим секретом. Хороший товар, господа присяжные, не так сбывают. На хороший товар есть и хороший покупатель, неси лишь на базар свое сокровище. Но если товар краденый, воровской, низкопробный, тогда беда с ним показаться на бирже. Такой товар сбывают из-под полы, в темных закоулках, темным, промышляющим покупкою краденого людям. И не то ли мы видим? Кому сбыты векселя? Какие-то могилевские и минские евреи; какие-то Израильсоны, Фриденсоны, Моясы, Мейеры, Эпштейны, Россиянские выползли из своих нор, скупили и ждут минуты запустить свои жадные до чужого руки в чужое добро. Уж по одному этому видна доброкачественность векселей. Эти люди напоминают мне червей: их не видать на свежем куске мяса, на свежем, только что созрелом плоде. Но они кишат на всем разлагающемся и гнилом. Как по чутью бегут они на нечистое дело; но их нет там, где идет честная и открытая сделка, а такой сделки не могло выйти из кельи игуменьи Митрофании.
