В современных русско– и украиноязычных работах, посвященных урумам и их идиому, исследователи используют этноним «урумы», что продиктовано стремлением отказаться от оценочных понятий «греки» и «татары» и вышедшего из употребления самоназвания в качестве нейтрального обозначения, описывать группу в ее собственных терминах. В 1964 г. С. Н. Муратов употреблял этот этноним в скобках, в качестве уточнения: «Материалы по говорам тюркоязычных греков (урумов)» (Муратов, 1964, с. 178). В заглавии книги А. Н. Гракавца, вышедшей в 1999 г., понятие «урумы» используется уже как самостоятельное название группы. Сходными соображениями руководствовались, по-видимому, участники дискуссии о правилах проведения переписи 2002 г. в РФ, указывавшие на необходимость выделять самостоятельный этноним «урумы»[19]. «Собственный» этноним как бы придает сообществу статус самостоятельной этнической группы.
Складывается впечатление, что лингвоним «урумский» употреблялся в научных работах несколько чаще, нежели однокоренной с ним этноним «урумы». В таком случае, однако, возникает проблема различения языка урумов Приазовья и Восточной Грузии (эти языки не сходны между собой и имеют разное происхождение). С. Н. Муратов, занимавшийся идиомами обеих урумских групп, предложил лингвоним «мариупольское наречие тюркских языков» [Муратов, 1963, с. 179], а термин «урумский язык» использовал для обозначения идиома тюркоязычных греков Восточной Грузии (этот идиом описан в статье «Урумский язык» в «Языках мира» [Муратов, 1997]. А. Н. Гаркавец предложил варианты «язык приазовских урумов», «приазовские урумские говоры» или «урумские говоры Северного Приазовья» [Гаркавец, 1981, с. 50–51, 58]. (Аналогичной проблемы разграничения румеев Мариуполя и греков-эллинофонов Восточной Грузии не возникает, так как они называют себя «ромеи», а не «румеи».)
Другие распространенные в исследовательском дискурсе номинации – «татароязычные греки», «греки-тюркофоны», «греки-татарофоны» – подразумевают этническое единство двух групп греческого населения Приазовья, противопоставленных языком (эллинофоны и татарофоны). Автор, использующий термин «урум», также может придерживаться точки зрения об общем происхождении двух групп, как, например, А. Н. Гаркавец [Гаркавец, 1999], однако должен эксплицировать свою позицию, потому что сами по себе этнонимы «урумы» и «румеи» не подразумевают единства этих групп. В последнее время появился гипероним «урумеи», объединяющий урумов и румеев [Анимица, Кисилиер, 2009].
В целом категоризация сообщества исследователями не оказывает существенного влияния на самоидентификацию группы, поскольку научная традиция существует изолированно. Использование этнонима «урумы» в научных текстах пока не привело к его значительному распространению среди носителей. На сегодняшний день жители Приазовья, знающие этноним «урум», ссылаются прежде всего на название книги А. Н. Гаркавца «Урумы Приазовья» [Гаркавец, 1999]. Информанты, как правило, не читали книгу и не знакомы с категоризацией своей группы исследователем, но видели заглавие книги, которая выставлена в библиотеке ФГОУ в Мариуполе, в музейном уголке при библиотеке в пос. Гранитное и других урумских селах.
В немногочисленных иноязычных публикациях, посвященных урумам, пока, по-видимому, не сложилась единая традиция номинации группы и идиома. Одни авторы используют термин «урумы», другие– «греко-татары». А. Хаджидаки определяет язык урумов как диалект крымско-татарского языка (англ. Crimeo-tatar dialect), однако указывает, что сами носители называют его урумским (англ. Ouroumski) [Hatzidaki, 1999, с. 139–140]. К. Кауринкоски называет урумов греко-татарами (англ. grec-tatar) [Kaurinkoski, 1997]. В книге турецкой исследовательницы используется этноним «урумы» (тур. urumlar) [Anzerlioglu, 2003].
В 1990-е гг. номинации группы входят в компетенцию элиты сообщества, объединенной в этнические организации. Общепринятых лингвонимов для урумского и румейского в греческой публицистике нет; эти идиомы редко упоминаются в газетах «Эллины Украины», «Камбана», «Хронос». Авторы, как правило, называют оба идиома – «диалекты и говоры мариупольских греков» или «греческие диалекты», подчеркивая их отличия от новогреческого языка. (Современный публицистический дискурс этнических обществ подробнее рассматривается в следующей главе.)
Административное положение греков Приазовья в XIX – начале XX в.
Рассмотрим взаимоотношения мариупольских греков с государством и отражение истории этих отношений в официальных документах. В первую очередь нас будет интересовать вопрос о последствиях языковой политики государства (в тех случаях, когда можно говорить о существовании таковой) для регулирования языка церковной службы и образования) и о последствиях для языковой ситуации в Приазовье решений власти, не связанных напрямую с языками переселенцев (например, распределения земель среди колонистов-негреков).
Административное положение переселенцев регулировалось «Жалованной грамотой христианам Греческого закона, вышедшим из Крыма в Азовскую губернию на поселение» от 21 мая 1779 г., согласно которой им предоставлялись: церковная автономия, административное и судебное самоуправление (его органом был выборный Греческий суд), освобождение от налогов на 10 лет и от рекрутской повинности навечно; выделялось по 12 тыс. десятин земли на каждое село и в дальнейшем дополнительно по 30 десятин на семью, в которой рождается сын [Жалованная грамота… 1830]. На протяжении следующих нескольких десятилетий эти льготы были ликвидированы. Постепенная отмена привилегий, помимо общего изменения состояния сообщества и экономических последствий, влияла и на языковую ситуацию в Приазовье – унификация юридического положения группы и ликвидация автономии тесно связаны с созданием языковой однородности, поэтому ниже рассматриваются и административные, и лингвистические трансформации.
Церковная автономия во многом была обусловлена личностью митрополита Игнатия (Гозадинов, 1715–1786). Готфийско-Кефайская епархия переехала вместе с греками из Крыма в Приазовье. Митрополит Готфийский и Кефайский Игнатий подчинялся непосредственно Синоду [Гедьо, 2001, с. 35], а после его смерти греческие села и Мариуполь перешли в ведение архиепископа Словенского и Херсонского; случилось это в 1786–1787 гг. Однако сообщество возражало против подобного объединения: приазовские и крымские греки подавали прошения с просьбой «назначить им особого архиерея из греков, знакомого с особенностями их религиозных традиций» [Бацак, 1998, с. 14]. Церковные власти, по-видимому, стремились к унификации богослужения. В качестве компромисса в 1787 г. при кафедре Екатеринославской епархии было открыто викариатство – Феодосийская и Мариупольская епархия, созданная с целью приблизить церковный устав греков к общероссийскому. По-видимому, с этой задачей справились довольно быстро: в 1799 г. было введено церковное управление на общих основаниях [Бацак, 1998; Гедьо, 2001а; Гедьо, 2001b].
В церкви долгое время использовался греческий язык богослужения. Книжный вариант греческого языка (кафаревуса), на котором происходила церковная служба, часто не был понятен носителям румейского. С. А. Серафимов отмечал в 1862 г.: «Во всех сих церквах богослужение совершается на древнеэллинском языке. Но – увы! – одни из прихожан вовсе не понимают языка церкви, по совершенному незнанию его, а другие, хотя и говорят на греческом языке, но весьма испорченном, а потому разумеют весьма мало» [Серафимов, 1998 (1862), с. 81]. Под испорченным греческим языком автор подразумевает румейский (действительно весьма далекий от книжного языка, на котором совершалась литургия), тогда как прихожане, «вовсе не знающие» языка церкви, – урумы.
Для организации религиозного процесса в сообществе с низким распространением грамотности важен не только (или даже не столько) язык, на котором написаны священные тексты и происходит богослужение, но и язык общения представителей Церкви со своими прихожанами. Не вполне понятно, каков был язык проповеди и общения священника с паствой в румейских поселках, – кафаревуса или румейский. Вероятно, в каждом случае выбор языка зависел от священника, и местные уроженцы (румеи), скорее всего, использовали румейский. В документах упоминаются некоторые священники-греки из других мест – Греции и Трапезунда (Турции), – которые могли использовать родные для них диалекты греческого языка или книжный вариант греческого (кафаревусу). Ситуация дополнительно усложнилась тем обстоятельством, что в греческие села в XIX в. начали назначать русских священников, которые владели кафаревусой (изучение книжного греческого языка входило в церковное образование), но не знали румейского [Бацак, 1998, с. 15]. С. А. Серафимов отмечает, что если священник будет говорить на кафаревусе – «общеупотребительном в образованном мире греческом наречии», – его не поймут [Серафимов, 1998 (1862), с. 83]. По-видимому, русские священники общались с паствой на русском, то есть способствовали проникновению русского языка даже в тех поселках, где сохранялось греческое богослужение.
