Поэтому немец произносит фамилии наших великих людей по-своему: Тóльстой, Тýргенефф; француз — на свой лад: Пушкúн, Менделейéфф, Тургенéфф. Наши длинные слова, у которых ударяемый слог приходится где-либо возле середины, для них вообще труднопроизносимы, и они непременно перемещают в них ударение, «Градостроительное» (дело) — попробуй выговори! Когда мы перенимаем иноязычные ударения, это делается чаще всего по каким-либо случайным причинам. Нам совершенно безразлично, произнести Шéкспир или Шекспúр, Рентгéн или Рéнтген. Чаще всего переделки объясняются здесь или историческими причинами (имя Шекспир пришло к нам через французскую передачу, через Вольтера), или простой случайностью и неосведомленностью: так, у нас теперь не только аппарат для просвечивания зовут рентгéновским, но даже улицу имени великого физика в Ленинграде именуют «улицей Рентгéна», что уж вовсе никуда не годится!
Иностранцам часто кажется, что русским просто живется, — ставь ударение где вздумаешь. На деле наше положение несравненно сложнее, чем, скажем, у француза или турка. Русскому человеку приходится «в голове держать» бесконечное разнообразие мест ударения, не подчиняющееся никаким видимым правилам. В самом деле, если лóшадь — лóшадь, то маленькая лошадь должна быть лóшадка, а она почему-то лошáдка. Почему?
Как раз в русском языке дело с постановкой ударения обстоит строже, чем во многих других: от перемены места его часто зависит смысл слова: мýка — мукá, зáмок — замóк. Ничего подобного нет во французском, но существенно то, что и для коренного русского вопросы ударения и его места на том или ином слоге слова нередко представляют собой немалую проблему, неверное решение которой выдает малограмотность говорящего. Вспомните ироническое изречение насчет дóцентов и прóцентов. Смысл насмешки, заключенной в нем, как раз и состоял в том, что неправильные ударения на первых слогах слов «дóценты» и «прóценты», которые надлежит выговаривать, делая акцент на их концах, изобличают человека невежественного, не владеющего системой ударения, принятой в литературной речи.
Я сказал — «системой»… Это — желаемое, выданное за сущее. В том-то и дело, что никаких твердых закономерностей русское ударение не представляет (или, может быть, они еще не выявлены), так что желающему расставлять их правильно приходится держать в памяти тысячи всевозможных слов под угрозой быть отнесенным к разряду неучей.
Вопрос ударений особенно жестко стоял в дореволюционные времена. Человека, который бы произнес в те дни названия Аничков мост или дворец с ударением на «а», сочли бы недостойным быть «принятым в обществе»: «Аничков! Так говорят только попы да белошвейки!»
Сейчас к этому мы склонны относиться не столь сурово, но все-таки если вы претендуете на интеллигентность, а говорите: «Куда полóжить мой пóртфель?», ваши действительно образованные собеседники заподозрят вас в преувеличении сведений о вашем образовании.
Правда, бывают слова, в которых допускается и двоякое ударение. Говорят и «твóрог», и «творóг», причем нельзя счесть какое-нибудь из этих произношений неправильным. Спорят, как вернее сказать: áтомный и атóмный, причем нередко вносят в этот спор яростную горячность, когда на самом деле, вероятно, допустимо и то и другое произношение.
Так, например, от существительных «закром», «слалом» мы производим прилагательные с ударением на «а» — «зáкромный», «слáломный». В то же время, однако, от «способ» образуется «спосóбный», а не «спóсобный»…
Человек «культурной речи» будет особенно осторожен при произношении иностранных фамилий: недопустимо называть Тóмпсона — Томпсóном. Бальзáка — Бальзакóм; нехорошо произносить «формýла», «постýлат», «катéт»…
Случается, впрочем, что заведомо неправильное ударение мало-помалу получает «права гражданства» и становится общепризнанным, то есть уже «правильным».
Я приводил выше пример немецкой фамилии Рентген, ставшей у нас именем нарицательным. Во дни моего детства все говорили еще «лучи Рéнтгена», «рéнтгеновский кабинет». Теперь даже в лучших словарях вы найдете ударение над вторым «е»: «рентгéн» вошло во всеобщее употребление. Вот почему культурный в языковом отношении человек, как только ему встретится незнакомое слово, в котором он не уверен, тотчас, прежде чем рискнуть произнести его «при народе», заглянет либо в общий Толковый словарь русского языка (там ударения бывают обозначены), либо в Орфографический словарь (он тоже их указывает), либо же в специальный Орфоэпический словарь русского языка («орфоэпический» — значит «указывающий правильное произношение»).
Конечно, чтобы «заглядывать» в эти словари, надо их иметь, что не всегда осуществимо. Однако надо прямо сказать: не имея возможности наводить справки по словарям, нелегко сделать свою речь культурной.
ПРОСТОТА — ХУЖЕ ВОРОВСТВА
В дореволюционное время языковедческий термин «просторечье» нередко употреблялось людьми, не имеющими никакого отношения к языкознанию, в «пренебрежительном» значении. Просторечье? Это — язык «простого народа», «хамов», «мужицкий язык».
Мы употребляем этот термин, но понимаем его, разумеется, совершенно иначе, впрочем, и всегда понимали его настоящие ученые-филологи.
Существует такой нисходящий ряд: «речь полного стиля» (по Л. В. Щербе), то есть «академический, торжественный русский язык», — речь людей, получивших правильное образование, которую можно разбить на две части: «письменную» и «устную» их речь. Разговорная, бытовая речь тех же самых образованных людей — та, которой мы пользуемся в непринужденной беседе друг с другом; просторечье — речь людей, почему-либо не получивших образования, высшего во всяком случае, а возможно, и среднего; наконец — вульгарная речь, грубый язык самого низкого стиля.
Если между крайними точками этого ряда, то есть между: «Я вынужден вас, уважаемый гражданин, просить оставить это помещение», с одной стороны, и «А катись ты, знаешь куда?» — лежит целая бездна, то между двумя соседними членами той же лестницы расстояние весьма незначительно, а кое-где они даже переходят друг в друга незаметно.
Я часто получаю письма от людей, — бывает, высокообразованных, но не языковедов, которые гневаются и досадуют по поводу и просторечных, а иногда и прямо вульгарных слов и словосочетаний, встреченных ими то в газетной статье, то в дикторской речи по радио или телевидению, а нередко и в художественной литературе.
Скажу прямо: не всегда можно безоговорочно согласиться с такими жалобами. Часто они, просматривая газеты или слушая одним ухом радио, встречаются со словами, просто не входящими в их личный словарь, непривычными для них, и считают, что если уж им это слово неведомо (и в то же время не звучит по-иностранному, значит, не относится к научным терминам), то и употреблять его нельзя.
Как-то я получил письмо от человека, подписавшегося как Главный конструктор, то есть, несомненно, окончившего вуз, по-видимому технический. Он протестует против употребления нового слова «рубеж» вместо слова «граница». Он считает «рубеж» понятием исключительно военно-тактическим, утверждает, что так называется линия, «за которой находится неприятель», и требует срочно замены слова, например, «зарубежный» одним из ряда его синонимов и полусинонимов: «заграничный, иностранный, иноземный, заморский, импортный, иноплеменный». Конечно, он ошибается, а точнее сказать, и мало знаком с историей русской лексики. Знай он ее, ему было бы известно, что «рубеж» и «граница» — слова примерно одного возраста; что они в ряде случаев являются точными синонимами, могущими превосходно замещать друг друга. «Бежал за рубеж» могли сказать и во дни князя Курбского, и при Котошихине и Алексее Михайловиче именно в смысле «за границу». В то же время другие предлагаемые заместители далеко не всегда могут сослужить службу: «зарубежный» может одинаково означать и «бразильский», и «венгерский», а заменить это слово словом «заокеанский» можно только в первом из этих случаев.
Главный конструктор возражает также и против употребления слова «очевидно» «там, где это не очевидно», а лишь «возможно или вероятно». Ну, думается, здесь явно смешаны две ошибки — языковая и понятийная. Если что-нибудь не «очевидно», а лишь «возможно», дело тут не в неточном слове, а в неточном определении вероятности события.
Замечания эти — не «поправки», а «придирки», нередко основанные на ошибочных заключениях, совершенно необоснованные: «Все, что мне непривычно, я считаю „нововведением“ и потому отрицаю!»
Так поступать не следует, что я почтительно и указал своему корреспонденту. Однако, прямо скажем, может быть, такая настороженность и лучше, чем та «простота — хуже воровства», при которой некоторые из нас полагают, что «нет разницы» сказать: «отец» или «батька», «женщины» или «бабы», «безразлично» или «до лампочки». Речь всегда следует оберегать от грубого просторечия и от ненужных вульгаризмов.
