прямой связи между развитием и осложнением структуры общества, с одной стороны, фонологической, морфологической и синтаксической систем – с другой» (с. 71).
«Несмотря на то что в языке все социально – в том смысле, что язык не может ни возникать, ни развиваться вне общества, – единицы и варианты разных уровней не в одинаковой степени являются социально обусловленными. В них следует различать социально обусловленные изменения социализованных отношений и структурно обусловленные изменения социализованных отношений. Так, возникновение каждого слова социально обусловлено, но возникновение отдельных форм слов, отдельных фонем, вариантов фонем обусловлено не непосредственно социальными потребностями, потребностями развития сознания, а через посредство приспособления структуры языка к внутренним законам его функционирования. Эти формы являются продуктом внутренних процессов, обусловлены внутренним взаимодействием языковых элементов» (с. 165 – 166).
«Такие уровни, как фонологический, морфологический, настолько „эмансипировались“, обособились, что проявляют полное безразличие к содержанию языка в целом, отражающему ту или иную сторону современной социальной жизни. Фонемы [а], [б], [в], [г], [д], [е], [ж] и т.д. ведут себя также безразлично по отношению к современной социальной действительности, как и к общественной жизни» (с. 120).
По мнению Дешериева, в языке различаются социализованные и несоциализованные отношения.
«Социализованные отношения – это те отношения, которые социально существенны, осмыслены, социально значимы» (с. 102).
«Несоциализованные отношения во внутренней структуре языка – это те отношения, которые социально не выделены, не маркированы, незначимы» (с. 94).
Однако боясь обвинений в проповеди имманентного характера языкового развития. Дешериев делает крен в другую сторону:
«Спонтанные изменения или структурно обусловленные изменения, распространяясь на социализованные отношения (и сливаясь с ними), сами становятся социализованными» (с. 133).
Во всех этих суждениях обнаруживаются большие противоречия. Каким образом человек, продукт социального развития, начинает производить нечто несоциализованное, подчиняясь самостоятельным законам развития структуры языка? Ведь сама структура языка мертва и недвижима. Ее приводит в движение человек, в действиях которого все социально. Откуда же в структуре языка появляется несоциализованное, которое в дальнейшем приходится подвергать социализации? На этот вопрос в работе Дешериева нет никакого ответа.
Ту же линию проводит в своих работах и Н.С. Чемоданов. Он исходит из известного положения Маркса:
«…сущность человека не есть абстракт, присущий отдельному индивиду. В своей действительности она есть совокупность всех общественных отношений» [46].
Отсюда автор статьи делает целый ряд выводов:
«Следовательно, с точки зрения Маркса и Энгельса, все проявления языка есть проявление общественной деятельности человека и продукт этой действительности» [47].
«Формы речевой деятельности индивида определяются уровнем общественных отношений и формами общения конкретной исторической эпохи… Словесное обозначение, которое полагал тот или иной предмет, возникало отнюдь не в результате теоретического осознания предмета созерцающим его человеком… Оно возникало не в силу анализирующей, синтезирующей и т.д. деятельности человека, а как отражение и выражение опыта, накопленного в результате повторяющейся материальной деятельности человека при наличии определенной общественной связи» [48].
В языке возникают классовые различия в употреблении слов-понятий.
«Но и общенародное значение слова-понятия, закрепленное в „обыденном сознании“, как показал Энгельс, есть продукт истории и видоизменяется по мере изменения общественных отношений» [49].
Следует, однако, отметить, что Маркс, определяя сущность человека как совокупность общественных отношений, никогда не делал вывода о том, что этот факт определяет и объясняет в языке все. Допустим, что формы речевой деятельности человека (диалект, национальный язык и т.п.) определяются уровнем общественных отношений. Но этот факт опять-таки не в состоянии объяснить всего того, что происходит в языке.
Если словесное обозначение, которое получал тот или иной предмет, возникало отнюдь не в результате теоретического осознания предмета созерцающим его человеком, а как отражение и выражение опыта, то это искажение высказываний Маркса по этому вопросу.
Маркс никогда не сбрасывал со счета роль анализирующей и синтезирующей деятельности человека. Он писал, что
люди «начинают с того, чтобы есть, пить и т.д., т.е. не „стоять“ в каком-нибудь отношении, а активно действовать, овладевать при помощи действия известными предметами внешнего мира и таким образом удовлетворять свои потребности. (Начинают они, таким образом, с производства). Благодаря повторению этого процесса способность этих предметов „удовлетворять потребности“ людей запечатлевается в их мозгу, люди и звери научаются и „теоретически“ отличать внешние предметы, служащие удовлетворению их потребностей от всех других предметов» [50].
Каким же образом, спрашивается, человек научился теоретически отличать внешние предметы, если он, по Чемоданову, в этом отношении был пассивен?
Утверждение Чемоданова, будто бы общественное значение слова – понятие изменяется по мере изменения общественных отношений, опять-таки основывается на искажении смысла некоторых высказываний Энгельса. Энгельс называл этимологическими фокусами толкование таких слов, как религия, басилевс, латинское rex, царь, семантическое содержание которых действительно было другим в более древние эпохи. Но Энгельс не распространял этого положения на нейтральные слова.
В целом трактовка социальной природы языка в статье Н.С. Чемоданова ничем не отличается от высказываний Ф.П. Филина, Т.А. Дегтяревой, Р.А. Будагова, Ю.Д. Дешериева и др.
В связи с определением языка как сугубо социального явления у некоторых советских лингвистов возникла проблема методов изучения языка. Возникла идея о необходимости изучения языка только методами гуманитарных наук. В.И. Абаев недвусмысленно заявляет, что распространение структурализма в языкознании – это дегуманизация науки о языке. Он обвиняет некоторых наших языковедов в том, что они не распознали, что сущность структурализма – не в системном рассмотрении языка, а в дегуманизации языкознания путем его предельной формализации [51].
«Модернистскому тезису об изучении языка в себе и для себя, – заявляет автор, – мы противопоставляем наш тезис „всякое негуманитарное рассмотрение языка основано на игнорировании его специфики, а поэтому является внелингвистическим“» 52].
Нетрудно сделать вывод, что многими советскими языковедами социальное понимается как внешнее по отношению к языку. Отсюда делается вывод, что все в языке определяется потребностями мышления и историей общества.
Когда заявляют, что функциональная линия развития языка является определяющей по отношению к внутренней структуре языка, то смешивают два вопроса, требующие специального разъяснения. По мнению этих теоретиков социального, «создавать значит определять». Но это далеко не одно и то же.
Вряд ли кто будет спорить по поводу того, что человек предмет социального развития общества и что человек создает язык. Действительно, все, что есть в языке, создано человеком. Но можно ли сказать, что социальная природа языка все в нем определяет?
Если социальная природа определяет в языке все, то она тем
