Ознакомительная версия.
Из подобных «стимулов» и «реакций», о которых пишет Б. А. Успенский, и выстраивается локальный текст в его диахронической перспективе. В духе такого подхода, которому мы и следуем, нас интересует текстовый аспект пермской истории. Мы проследим, как, отражаясь и трансформируясь в текстах (документальных, художественных, научных и т.д.), феноменология пермской истории конденсировалась в виде системы значений, образующих семантическое ядро пермского текста, осмысливающего в свою очередь пермскую историю.
§ 1. Имя как проективная модель семиотической истории города
Любой локальный текст складывается как результат взаимодействия локальной истории и языка – как в широком смысле: «языка» доминирующих культурноисторических представлений, моделей и ценностей (картина мира), так и в более узком, лингвистическом.
Причем понятно, что важным лингвистическим фактором формирования локального текста является имя локуса – края, города, урочища. Ведь имя в конечном счете суммирует в себе, сводит всю систему значений.
И, наоборот, оказывается фактором, формирующим значения. В случае Перми это особенно очевидно. Имя стало ключевым элементом структуры пермского текста. Ему многим обязана семиотическая история города и края.
Только известная нам письменная история имени «Пермь» к открытию города насчитывала не менее восьми веков. История эта была сложна. Первым обратил внимание на её необычность, концептуализировал и связал с историей города местный духовный писатель протоиерей Е. А. Попов. Имя «Пермь» он удачно назвал «странствующим». Действительно, несколько столетий оно «странствовало» по территории России, пока не остановилось на единственном месте, став именем основанного в XVIII столетии города.
Выбор Екатерины II, именовавшей новый город Пермью, стал судьбоносным для культурнопсихологической и семиотической истории города. Оставляя пока в стороне немаловажные для формирования текста чисто лингвистические факторы, отметим, что повышенная значимость имени для «пермского текста» была также во многом обусловлена его нетривиальной историей. Важнейшее обстоятельство состояло в том, что месту новому, исторически и культурно бедному, в сущности – пустому, в 1781 году было дано древнее, уже насыщенное историко-культурной памятью имя. Ведь уже с начала XV столетия, почти за четыре века до того как возник город, имя Пермь существовало уже не только как языковой факт, этнотопоним с точечным значением, а как семантически структурированный элемент топики русской культуры.
Другим фактором, повлиявшим в дальнейшем на культурное самосознание места, был тот, что город получил имя обширной древней земли, целой страны. Идеальное отождествление города и земли было и остается принципиальным моментом культурного самосознания города. Оно отразилось, в частности, в дореволюционной городской топонимике. Исторически сложившаяся топонимика пермских улиц была продуманной, системной и символически значимой. Почти все улицы, шедшие перпендикулярно Каме, носили имена уездов: Чердынская, Соликамская, Кунгурская, Осинская, Оханская, Шадринская, Верхотурская, Ирбитская, Далматовская, Екатеринбургская, Камышловская. Тем самым город не только символически персонифицировал землю своим именем, он метонимически включал её в свой состав. Важно и то, что имена пермских земель получили именно те улицы, которые выходили на Каму. То есть город топонимически выстраивал себя изоморфно всему пространству края, объединённого, как позвоночником, Камой.
Обретя древнее имя, город приобрёл несоизмеримую с его фактически бедным материальным бытием богатую символическую почву. За отсутствием почвы материальной Пермь постепенно укоренялась в истории собственного имени. Процесс врастания в имя был скорее драматичен, чем гладок63, коллизия имени и места развивалась длительно. Имя всегда предстояло перед городом как задача. Это и есть, в сущности, сюжет пермского текста, который нельзя понять вне истории имени «Пермь» .
Как заметил А. А. Дмитриев, первый, кто систематизировал документы для исследования истории этого имени, исторические источники «допускают значительную неопределённость и сбивчивость в употреблении слова Пермь», так что его идентификация с определённой территорией нелегка64. Начиная с XI столетия, с упоминания в начальной летописи племени пермь среди насельников северных земель, в летописях , договорных грамотах Новгорода с великими князьями и других памятниках письменности, основа *пер(е)м объединяет обширное этнотопонимическое гнездо: Пермь, Перемь, Пермия (как наименование территории в летописях и договорных грамотах Новгорода с великими князьями Тверскими и Московскими), Пермь Великая (с 1324 года в летописях, грамотах и указах Московского периода, писцовых книгах XVI–XVII вв.), Пермь Великая Чердынь (как название города в тех же документах), Пермь Старая (как название Усть-Выми в «Книге Большого Чертежа» 1627 года), Пермь Малая или Пермца (как название волости в Сольвычегодском уезде в местных документах Вологодского края), Перемское, Пермогорье – названия сёл, а также пермяне, пермичи, пермяки как название народа 65.
При этой множественности приурочиваний в «странствованиях» имени был единый вектор, оно неуклонно двигалось на северо-восток России, в Прикамье. При этом Перми не суждено было остаться простым этнотопонимом, перемещение имени в пространстве и времени сопровождалось его семантической эволюцией. В смысловом развитии имени ключевыми стали несколько эпизодов интенсивной саморефлексии русской культуры, темой которых оказалась Пермь. В конце XIV столетия таким эпизодом была миссионерская деятельность Стефана, названного впоследствии «Пермским»; в XVIII веке – освоение и историко-географическое изучение Урала. Наконец, на исходе XVIII века появился город, унаследовавший древнее имя и начавший активно усваивать себе его историю. В XIX веке началось «самоопознание» Перми в произведениях русской литературы.
§ 2. «Слово о житии и учении святого отца нашего Стефана, бывшего в Перми епископом» Епифания Премудрого как инициальный текст Перми
В начале XV в. со «Словом о житии и учении святого отца нашего Стефана, бывшего в Перми епископом» Епифания Премудрого имя Пермь впервые вошло в топику русской культуры в качестве особого символического топоса с разветвленной и семантически насыщенной структурой. Для пермского текста этот памятник литературы и историософской мысли можно считать инициальным. И дело не только в том, что благодаря Епифанию имя Пермь сделалось общеизвестным: в XVI в. митрополит Макарий включил житие Стефана в Великие Минеи Четии и тем самым ввёл его в круг повседневного чтения и сравнительно широкий культурный обиход. Важно и другое. Для русского читателя рубежа XIV–XV веков Пермь была terra incognita. Чтобы описать апостольское служение Стефана, Епифанию пришлось «взискивати, и распытывати, и известно уведати о Пермьской земле, где есть, и в киих местех отстоит, и промежи киими пределами поведается, и котории реки обиходят ю и проходят сквозе ню, и котории языци обьседят ю, съживущии в суседех около ея».66Тем и необычно житие Стефана, что в агиографический жанр вплелись детали другого – «хожения».
В житии оказалось два тематических центра: Стефан и Пермь. Так, что житие Стефана одновременно оказалось и повестью о «Пермстей земле», как особой стране , существующей в координатах библейской и всемирноисторической географии67. Подробно повествуя о незнакомой языческой стране, обычаях и верованиях её обитателей, Епифаний создал её выразительный образ. Он не схематичен, а подробен и лишён однозначности оценок. Недаром «Житие Стефана Пермского» осталось важнейшим письменным источником по древней Перми.
Важно понять, почему Епифаний взялся по горячим следам за жизнеописание Стефана, столь мало похожего на канонического святого: ни аскет, ни мученик, ни чудотворец. Не только дружеские чувства руководили Епифанием. Ему был внятен историософский смысл деятельности Стефана. Победа на Куликовом поле и апостольское служение Стефана находились в преемственной связи. С хождением Стефана в Пермь Русь двинулась на восток навстречу своей евразийской судьбе. Поэтому крещение Перми Епифаний воспринял как событие всемирно-историческое. Это и определило характер разработки пермской темы в житии.
Прежде всего Епифаний ввел Пермь в парадигму Священной истории. Житие Стефана создавалось в преддверии конца света: считалось, что на рубеже XIV–XV вв. мир вступил в последнее столетие семитысячелетнего мирового цикла68. Поэтому семантическая структура и «Слова» в целом, и имени Пермь в частности отмечена эсхатологическим переживанием времени: «сия ныне реченная Перьмская земля <…> на последнее время крещена бысть милостию Божиею»69. В духе евангельской притчи о хозяине виноградника (Мф., 20,1–16) Епифаний увидел Пермь в эсхатологической перспективе как землю и народ «одиннадцатого часа». В Перми в тот момент словно прошла ось всемирной истории, и крещение Пермской земли «в последняя дни, в скончанье лет, в остаточная времена, на исход числа седмыя тысяща лет» 70зримо ознаменовало вступление мира в последний акт истории. Так в контексте жития с Пермью ассоциировалось представление о призванности этой земли, ее особой миссии в эсхатологической перспективе. Сформировалось важное в дальнейшем развитии пермского текста ощущение некоей предельности, рубежности и избранности Перми.
Ознакомительная версия.
