К мнению Р. Пиккио о Слове как памятнике религиозной книжности осторожно присоединился В. М. Живов: «Во всяком случае, можно думать, что увлеченные языческой архаикой исследователи неадекватно подчеркивают значимость языческих подтекстов, тогда как ничто, по существу, не препятствует интерпретации Слова как развернутой иллюстрации историографического сообщения, существующего в рамках той общей картины христианской истории, которая задана летописями <…>. Единственный связанный со Словом текст, Задонщина, с большой вероятностью указывает именно на такое восприятие: усвоенные из Слова нарративные элементы и поэтические формулы сочетаются здесь с такими типичными для христианизированной историографии моментами, как молитва, вложенная в уста идущего на сражение князя, постоянные упоминания „христианской веры“, защита которой рассматривается как цель описываемых подвигов, и т. д. Очевидно, что автор Задонщины воспринимал Слово в той же христианизированной перспективе» [Живов 2002. С. 99].
Это объяснение логичное, но не бесспорное: невозможно сказать, воспринял ли автор Задонщины текст Слова в соответствии с замыслом его творца или же «перетолковал» его, — может быть, и неосознанно, — в своих собственных целях.
Безосновательно утверждение А. Н. Ужанкова о том, что обращение во вступлении Слова о полку Игореве — «братие» — подразумевает адресацию к монашеской аудитории. Лексема «братие/братия» употреблена здесь в значении, которое «Словарь древнерусского языка (XI–XIV вв.)» определяет как производное от «брать — лицо, равное другому в каком-л. отношении»; в этом (правда, очень широко определяемом словарем) значении «братом» может именоваться, например, неправославный — как магистр рыцарского ордена по отношению к смоленскому князю. Показательно, что при лексеме «братия / братие» встречается и определение «мирьская братия», подразумевающее, что само по себе слово «братия» не обязательно обозначает только монахов. (См.: [Словарь древнерусского языка 1988. Т. 1. С. 308, 312]. В одном из ранних памятников древнерусской книжности — Сказании о Борисе и Глебе — отрок Глеб молит убийц: «Не детите мене братия моя милая и драгая! <…> Не брезете, братие и господье! Коую обидоу сътворихъ братоу моемоу и вамъ, братие и господье мои» [Revelli 1993. Р. 306]. Лексема «братия/братие», естественно, здесь употребляется именно в указанном выше значении; это отнюдь не обращение к монахам.
Слово «братие» входит в состав выражения «братие и дружино» (употребленного в обращении Игоря к войску в Слове), имеющего устойчивый характер и являющегося «реальной формулой обращения древнерусского военачальника к своему отряду» [Зализняк 1995. С. 298]. Выражение это встречается в книжных памятниках Киевского периода (Лаврентьевская летопись под 970 г., Ипатьевская летопись под 1123, 1152, 1169, 1185 гг.) и в новгородской берестяной грамоте № 724 (1160-е гг.). См.: [Зализняк 1995. С. 295, 298].
[Соловьев 1948. С. 75]; [Робинсон 1978. С. 27]; [Лихачев 1987б. С. 193].
Ср. в этой связи наблюдения Е. М. Мелетинского: «В эпосах, где обе враждующие стороны были предками носителей эпоса, <…> герой окружался ореолом древности, принадлежности к ушедшему в прошлое и идеализируемому „веку героев“, который, в свою очередь, был преображенным и „историзованным“ ранним временем архаических мифологий. Но в других классических эпосах в архетип героя входят патриотические мотивы защиты веры <…> и отечества, ранних форм государственности» [Мелетинский 1993. С. 23].
Существует версия, что характеристика «храбрый и младой князь» в Слове относится не к Олегу, бежавшему с поля битвы на Нежатиной Ниве, а к Борису Вячеславичу [Дылевский 1993. С. 56], однако и в этом случае героизация Олега автором Слова едва ли подлежит сомнению.
[Рыбаков 1991]; [Лихачев 1950а]; ср. также его комментарий к изд.: [Слово 1950].
Очень отчетливо представление о противоречивости отношения к князю Игорю выразил О. О. Сулейменов, приписавший осуждение новгород-северского правителя автору Слова, а панегирико-апологетическое отношение — переписчику-редактору XVI в.: «Важным диагностическим признаком, помогающим отличить авторский текст „Слова о полку Игореве“ от плодов творчества переписчика, является, на мой взгляд, наличие в тексте двух отношений к Игорю и его воинству.
Одно, более негативное, идет, вероятно, от протографа, другое — неприкрыто восторженное и жалостливое принадлежит Переписчику.
Для последнего главным, определяющим моральную основу „подвига“ Игоря становится следующий очевидный факт — русский князь воюет с погаными и терпит от них обидное поражение. Переписчик — больший патриот (в современном понимании), чем Автор, и это сказалось при переписке.
От авторского отношения к Игорю остались лишь намеки — те места, идеологическое содержание коих Переписчик не понял глубоко и потому оставил в тексте нетронутыми» [Сулейменов 2005. С. 94–95] (при цитировании сохранены особенности орфографии и пунктуации источника).
Желание О. О. Сулейменова радикально переписать текст Слова, чтобы отделить авторское «ядро» от позднейших наслоений, не порождено достаточно серьезными основаниями. В частности, жажда славы, ведущая в поход Игоря, для автора, по-видимому, отнюдь не порок, и славолюбие не исключает стремления «постоять за землю Русскую». Возвеличивание героя, сочетающееся с осуждением его безрассудства, нередко, например, в героических поэмах: самый известный пример — Песнь о Роланде.
Стремление «исправлять» текст Слова свойственно, впрочем, отнюдь не только дилетантам, причем из-за уникальности памятника многие попытки с трудом поддаются убедительной оценке: известный нам текст столь необычен, странен, полуэфемерен, что даже вроде бы совершенно фантастические интерпретации не кажутся безумными. (Между прочим, в подвергнутой в свое время остракизму книге О. О. Сулейменова, несмотря на непрофессионализм автора, выразившийся в многочисленных ошибках и неточностях, есть интересные и проницательные наблюдения.)
[Сказания и повести 1982. С. 7] (реконструированный Л. A. Дмитриевым текст). Ср. данные разных списков Задонщины: [Памятники Куликовского цикла. 1998. С. 89] (Кирилло-Белозерский список, перечислены Рюрик, Игорь Рюрикович, Святослав Ярославич — по-видимому, подразумевается сын Игоря воинственный Святослав: ср. комментарий Б. М. Клосса, сноска 3 на с. 92, — Ярослав Владимирович); с. 97 (Синодальный список, перечислены Рюрик, Владимир Святославич, Ярослав Владимирович); с. 112 (список В. М. Ундольского, перечислены Игорь Рюрикович [отчество искажено: Бярикович], Владимир Святославич [отчество в форме Всеславьевич], Ярослав Владимирович); с. 126 (Список Государственного Исторического музея, перечислены Игорь Рюрикович, Владимир Святославич, Ярослав Владимирович).
В реконструированном А. А. Зиминым тексте Краткой редакции Боян «пояше славу русскыимь княземь: первому князю Рюрику, Игорю Рюриковичю, Владимеру Святославичю, Ярославу Володимеровичю»; тот же перечень — в реконструированном А. А. Зиминым тексте Пространной редакции [Зимин 2006. С. 441, 444). Чтение «Владимир Святославич» вместо находящегося в Кирилло-Белозерском списке «Святослав Ярославич» признавали до А. А. Зимина первичным В. П. Адрианова-Перетц, В. Ф. Ржига, P. O. Якобсон. Обоснование чтения «Владимир Святославич» А. А. Зиминым см. в кн.: [Зимин 2006. С. 45–46, 160].
Это толкование подкрепил материалом русских говоров В. А. Козырев: [Козырев 1976. С. 94]. Перевод «уши — ворота, проушины ворот» предложил Н. Г. Головин в 1846 г. См.: [Творогов 1995. С. 152–154].
Эпитет Олега «Гориславич», как и прозвание Рогнеды «Горислава» (статья Лаврентьевской летописи под 1128 г.) может означать не «принесший горе», но «горе претерпевший». В отношении Рогнеды это очевидно: «Самый характер имени Горислава не вполне понятен. С одной стороны, его принято толковать как один из способов установления низкого статуса Рогнеды, „констатации“ ее горькой участи. При такой трактовке этого имени необходимо учитывать, что оно служило еще и для уничтожения генеалогической памяти о роде ее отца» [Литвина, Успенский 2003. С. 138]; [Литвина, Успенский 2006. С. 350]. Ср. еще замечание Н. М. Карамзина: «Рогнеда, прозванная по горестям Гориславою <…>» [Карамзин 1989–1991. Т. 1. С. 147].
А. Л. Никитин в категорической форме утверждает, что эпитет князя Олега в Слове — Гориславич — восходит к имени Горислав (женское парное имя — Горислава), производному не от «горя», а от «горения славою»; прозвище Рогнеды он интерпретирует так же [Никитин 2004. С. 658–659]. Однако по крайней мере в прозвище Рогнеды, как свидетельствует контекст летописного сказания, сема «горе» безусловно содержится.
