Хотелось бы отметить, что Щеголев в своей статье собрал весьма любопытные биографические факты из жизни Голицыной. Это была незаурядная женщина, истинно верующая и милосердная, и дар пения был не единственным, данным ей от Бога. В ее жизни, интересной общением с рядом замечательных людей, перепиской с Шатобрианом, Сисмонди и др., имело место еще и отпадение от православия и сознательный переход в англиканство, что стало предметом осуждения Синодом и раздражения Николая I. На нее оказывалось давление, и лучше всего о ней свидетельствует ее ответ на одно из увещаний священника Уильяма Палмера: «Все попытки вернуть меня к православию будут тщетны. Я не ищу, я обрела… Помимо всего, мы исходим из совершенно различных принципов. Вы делаете из религии общение душ, религиозную дисциплину. Для меня религия — вопль потерпевшего крушение к Спасителю, ответ Спасителя и благодать».
Опровергая связь с Голицыной приводившихся Гершензоном в качестве аргументов стихов Пушкина, Щеголев исследовал южные стихи поэта и черновики посвящения к «ПОЛТАВЕ». Его литературоведческий анализ пушкинских текстов заставил Гершензона отказаться от своей версии. Переиздавая впоследствии свою статью «Северная любовь Пушкина», он упоминания о Голицыной изъял, на вопрос, кто же был «северной любовью поэта», ответив так: «При нынешнем состоянии наших сведений на этот вопрос нельзя ответить положительно, а шатких догадок лучше избегать». Большинство пушкинистов щеголевский анализ убедил принять его версию «утаенной любви» Пушкина как любви к Марии Раевской (в замужестве — Волконской). Самым сильным аргументом в пользу этой версии стал обнаруженный Щеголевым в черновике посвящения вариант 5-й строки 2-й строфы — «Сибири хладная пустыня», — который сразу же отсылал к жене декабриста, уехавшей вслед за мужем в Сибирь.
Впоследствии Лотман в статье «Посвящение „ПОЛТАВЫ“» подкрепил доводы Щеголева, опровергнув попытку Гершензона оспорить смысл чернового варианта строки «Сибири хладная пустыня» как всего лишь метафорический. Лотман разбором черновых вариантов показал, что стро́ки «Что без тебя мир» и «Сибири хладная пустыня» — не две, следующие одна за другой строки, а два варианта одной и той же строки, принявшей окончательный вид: «Твоя печальная пустыня». Правда, такое подтверждение вывода Щеголева не было главной задачей статьи Лотмана, который исследовал связь посвящения с содержанием поэмы и его роль в структуре издания 1828 года. К сожалению, Лотман, не разобравшись в структуре отдельного издания Первой главы «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА» (1825 года), не смог правильно оценить и роль прозаического предисловия и примечаний к «ПОЛТАВЕ» — хотя бросающееся в глаза сходство раздельной нумерации (в обоих случаях) предисловия римскими и основного текста арабскими цифрами свидетельствовало и о сходстве структур (а мистификационный характер пушкинского предисловия к «ОНЕГИНУ» Лотман уловил). Но, поскольку к теме настоящей главы это отношения не имеет, мы вернемся к обсуждению исторического содержания «ПОЛТАВЫ» позже, после разговора о «ЕВГЕНИИ ОНЕГИНЕ».
Щеголевская версия, помимо ее аналитической убедительности, соответствует известным фактам (Пушкин познакомился с Марией Раевской в 1820 году, когда он с семьей Раевских отправился в путешествие по Кавказу и Крыму и вполне мог быть влюблен в нее) и связи посвящения с «ПОЛТАВОЙ». Героиню поэмы звали Мария, она влюбилась в старика — а муж Марии Раевской, декабрист С. Г. Волконский, был на 20 лет старше ее, и, хотя она, даже уехав из чувства долга вслед за мужем в Сибирь, его не любила (отцом ее рожденных в ссылке детей был другой декабрист, Александр Поджио), Пушкин, скорее всего, этого не знал. Зато Пушкин, будучи дружен с обоими братьями Раевскими, знал о трагическом выборе между отцом и мужем, который Марии Волконской пришлось сделать, принимая решение об отъезде, — а в поэме этот мотив был одним из главных; казачок же в «ПОЛТАВЕ», безответно любивший Марию, — в некотором роде сам поэт, и, читая поэму, она, по замыслу Пушкина, должна была это понять.
Если принять версию Щеголева, последняя строфа посвящения («Твоя печальная пустыня, Последний звук твоихречей — Одно сокровище, святыня, Одна любовь души моей») имеет в виду прощальный вечер, который княгиня З. А. Волконская устроила Марии Раевской 26 декабря 1826 года перед ее отъездом, и ее пребывание в добровольной ссылке. Когда-то Пушкин был влюблен в Марию Раевскую, но его чувство прошло незамеченным, а в тот вечер (он был там) он восхищался ее поступком и поведением, и, судя по всему, ее последние слова, слышанные им («Последний звук твоих речей»), произвели тогда на него неизгладимое впечатление. Это подтверждается и воспоминаниями Волконской о том вечере: «Во время добровольного изгнания нас, жен сосланных в Сибирь, он был полон самого искренняго восхищения». Наконец, версия Щеголева отвечает и требованию «утаенности»: Пушкин никогда, ни в стихах, ни в письмах, не называл ее имени и, в отличие от Голицыной, открыто не посвящал ей никаких стихотворений.
Однако щеголевская версия не отвечала на вопрос, почему Пушкин утаил некогда имевшую место его любовь к Раевской ; кроме того, эта версия автоматически исключала какое бы то ни было отношение адресата посвящения «ПОЛТАВЫ» к «донжуанскому списку», поскольку Марии Раевской в нем не было, а быть скрытой под N.N. она никак не могла: Пушкин познакомился с ней в 1820 году в Екатеринославе, когда ей было неполных 15 лет, а любовь к N.N. приходилась на 1817 год. Поэтому вопрос, существует ли взаимосвязь между «донжуанским списком» и посвящением «ПОЛТАВЫ», Щеголев и не рассматривал.
Между тем вопрос об этой взаимосвязи не давал покоя пушкинистам. Будучи несогласным со Щеголевым, Губер в своей книге «Донжуанский список Пушкина» попытался соединить этот список с «ПОЛТАВОЙ», предложив в качестве N.N. и «утаенной любви» посвящения поэмы графиню Наталью Кочубей. Разумеется, фамилия «претендентки» Губера сразу же отсылает нас к «ПОЛТАВЕ» ; к тому же первоначально в черновиках поэмы ее героиню звали не Марией, а Натальей Кочубей (ее исторического прототипа звали Матрена). Видимо, такое полное совпадение имени и фамилии с реальной женщиной, предметом едва ли не первой влюбленности Пушкина-лицеиста — помимо желания подать знак Марии Раевской — и стало еще одной причиной, почему поэт заменил в поэме «Наталью» на «Марию».)
Однако Губеру пришлось сделать серьезную натяжку, чтобы втиснуть Наталью Кочубей в пресловутый список, где она под шифром N.N. должна бы была оказаться перед Авдотьей Голицыной, а не после нее: ведь Пушкин «смертельно влюбился в пифию Голицыну (А. И. Голицыну. — В. К.), у которой проводит вечера» (Карамзин — Вяземскому в Варшаву в декабре 1817 года), до того, как Наталья Кочубей появилась в Петербурге из-за границы — в 1818 году. «Можно думать, — писал Губер, — что он влюбился в нее в начале 1819 года…» Губеру пришлось оговориться, что «хронологический порядок в списке не имеет абсолютной точности», хотя в его книге весь разбор 1-й части «донжуанского списка» свидетельствует об обратном. Гораздо труднее оказалось преодолевать текст самого посвящения. В этой версии совершенно непонятно сомнение поэта в том, что «ПОЛТАВА» будет прочитана адресатом посвящения («Коснется ль уха твоего?») и даже без варианта «Сибири хладная пустыня», который в щеголевской версии делал ответ на этот вопрос прозрачным, строка «Твоя печальная пустыня» никак не увязывается с благополучной жизнью графини Кочубей (в частности — и в момент написания посвящения, в 1828 году). Нет и никаких данных, подтверждающих факт ее «коротких» взаимоотношений с Пушкиным, которые оправдали бы возможность его обращения к ней на «ты» ; наконец, как и Гершензон со Щеголевым, вопрос, почему Пушкин утаивал эту безответную любовь, Губер перед собой не ставил.
Единственный, кто задался этим вопросом, был Тынянов: «…Почему и зачем, собственно говоря, понадобилось Пушкину так мучительно и тщательно утаивать любовь, во-первых, к блестящей светской певице М. Арк. Голицыной, — спрашивал он в статье „Безыменная любовь“, — …и, во-вторых, утаивать ее по отношению к молоденькой, почти подростку, М. Раевской, сестре Н. Раевского, с которым он был в дружеских отношениях?» И уверенно отвечал: «Не было никаких оснований таить любовь ни к М. Арк. Голицыной, ни к М. Раевской, были все основания скрывать всю жизнь любовь и страсть к Карамзиной. Старше его почти на 20 лет (как и Авдотья Голицына), жена великого писателя, авторитета и руководителя не только литературных вкусов его молодости, но и всего старшего поколения, …она была неприкосновенна, самое имя ее в этом контексте — запретно».
