Ознакомительная версия.
22
Описание этого эпизода есть, в том числе, в письмах Е.О.Кириенко-Волошиной (см., напр.: [Кудрова], [Обатнин]), см. также об этом в прозе самой Цветаевой: [Цветаева IV: 231].
Этот отрывок из записной книжки впоследствии будет опубликован Цветаевой отдельно – в качестве приношения к следующему юбилею Бальмонта, в 1925 году: [Своими путями].
Рискнем высказать предположение, что этот визит был вызван дошедшей до В. И. Иванова вестью о трагической гибели младшей дочери Цветаевой (она умерла всего за три месяца до его визита – 15 февраля 1920 года) и, возможно, желанием оказать живущей в одиночестве Цветаевой какую-либо поддержку. На это указывают его настойчивые расспросы об устройстве цветаевского быта и о ее старшей дочери и даже прямо высказанное беспокойство о ней («Аля, я за нее очень боюсь» [Записные книжки: 168].
Недаром на вопрос Иванова «А Вы пишете прозу?» – она отвечает «Да, записные книжки» [Записные книжки: 169].
См. об этом, напр.: «Палитра русской прозы существенно разнообразилась. „Уединенное“ и „Опавшие листья“ В. Розанова с их бессюжетной фрагментарностью стали едва ли не самым впечатляющим литературным явлением рубежа 1900—1910-х годов. Фрагментарная композиция подчеркивала лирическую природу текста, а темой его было именно авторское „я“. <…> При ясно выразившейся с первых шагов в литературе приверженности Цветаевой к „дневниковой“ модели в лирике, неудивительно, что и ее проза имела ту же родословную» [Шевеленко: 204].
То, что «Переписка Гете с ребенком» послужила моделью для цветаевских «эпистолярных романов», отмечал К. М. Азадовский [Азадовский], полагая, однако, что актуализация интереса Цветаевой к фигуре Беттины связана с ее увлечением Р.М.Рильке (более поздним по времени, чем рассматриваемый нами ивановский эпизод).
Подробно об этом см.: [Обатнин].
См. об этом: [Азадовский].
См., напр., ее эссе «Живое о живом» [Цветаева IV: 185].
Заметим, что эта ирония относится только к описанию внешности Иванова, рассказ о его выступлении, и последовавшей за тем совместной общей беседе дан в спокойно-уважительном тоне.
Ср., напр., в переводе А. Л. Соколовского: «Ростом человек был только на половину головы выше Феликса, хотя и очень коренаст. Огромный круглый живот торчал на двух тоненьких, как у паука, ножках; безобразная, четырехугольная голова и очень некрасивое лицо казались еще хуже от темно-красного цвета щек и длинного, свисающего вниз носа. Маленькие серые глаза смотрели так неприветливо и зло, что в них тяжело было заглянуть» [Гофман: 591—592].
При этом еще раз отметим, что порядок написания текстов: цикл – мемуар о юбилее Бальмонта – письма, исключает вероятность того, что разница в описании продиктована стремительно изменившимся отношением Цветаевой к Иванову.
Формула о творце, который превосходит по значимости свое наивысшее творение не раз использовалась Цветаевой, в том числе, – в отношении Гете [Цветаева IV: 14].
Статья подготовлена в результате проведения исследования (проект «Русская повесть» №16—05—0013) в рамках Программы «Научный фонд Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ)» в 2016 г. и с использованием средств субсидии на государственную поддержку ведущих университетов Российской Федерации в целях повышения их конкурентоспособности среди ведущих мировых научно-образовательных центров, выделенной НИУ ВШЭ.
В рецензии 1845 года Некрасов особо отметил эту черту: «Это не роман, не повесть, даже не путевые впечатления, но тут есть всего понемножку – и романа, и повести, и путевых впечатлений, и даже того, что называется журнальной статьей» [Некрасов: 111: 199].
В рецензии на «Тарантас» Ю. Ф. Самарин рассуждал о таком типе нравоописательного повествования, сюжет которого построен на идее путешествия по стране. Когда автор выводит двух героев, исповедующих полярные точки зрения, авторская задумка должна заключаться в синтетической метапозиции по отношению к спорящим, что и ожидается от автора. Однако Самарин не находит у Соллогуба таковой: он уклоняется, списывая все на иронический утопический сон в финале [Самарин 2013: 64]. В опубликованной лишь в 2005 году статье В. Э. Вацуро о беллетристике Соллогуба (1977 год) предложена иная трактовка авторской позиции в «Тарантасе». По мнению исследователя, взгляды Соллогуба и до этой книги, и после были достаточно консервативны и предполагали своеобразный компромисс, синтез западничества и славянофильства, который и отразился в финальной главе «Сон». Белинский переинтерпретировал книгу, дифференцируя ироничный взгляд повествователя и воззрения Ивана Васильевича [Вацуро 2005: 266—270]. Некрасов в рецензии остался недоволен финалом книги [Некрасов: 111, 204].
В дополнение к указанной и кажущейся бесспорной параллели следует отметить и другую, менее вероятную. Некрасов мог прочесть статью священника Н. Лебедева «Быт крестьян Тверской губернии тверского уезда» из первого выпуска «Этнографического сборника» (1853, имелся в библиотеке Некрасова), в которой описывался аномально высокий уровень больных крестьян в деревне Лукино. В ней было всего 90 душ, а «увечных много с незапамятных времен»: «Ныне в ней: трое совершенно слепых, трое хромых, двое кривых, одна совершенно глухонемая, один страдает падучею болезнью и малодушием, один грыжею и один каменною болезнию. Нет в моем приходе беднее этой деревни; чаще всех она подвергается пожарам» (Этнографический сборник. СПб., 1853. Вып. 1. С. 175).
Темный язык купцов получил авторское разъяснение в специальной «Главе из „Тарантаса“, исправленной купцом», опубликованной в сборнике Соллогуба 1846 г. «Вчера и сегодня» (см: [Немзер 1982: 51]).
Об интересе Некрасова к Санд см. [Мостовская 1998].
Статья написана в рамках индивидуального исследовательского проекта НИУ ВШЭ 2016/2017 гг. №16—01—0060 «Язык и контекст в русской историософской прозе XIX века: „Философические письма“ Петра Чаадаева».
«Впрочем, идея сей комедии не новая; она взята из Абдеритов» [Дмитриев 1825: 112]. Подробнее о полемике в литературной критике, развернувшейся вокруг уподобления «Горе от ума» произведениям Виланда см.: [Данилевский 1970: 358—359]. Данилевский замечает: «Вопрос о том, связана ли в действительности комедия Грибоедова с романом Виланда, не кажется сейчас существенным» [Данилевский 1970: 359]. Исследователь осторожно отводит идею буквального заимствования сюжетных элементов, полагая, что, скорее, следует говорить о «сходных обстоятельствах, в которые оба автора с одинаковой целью (критика общества) помещают своих героев» [Данилевский 1970: 359].
С. А. Фомичев, в свою очередь, связывает название комедии с интерпретацией «ума» и «сумасшествия» в сочинениях К.-А. Гельвеция [Фомичев 1983: 22—25].
Обзор мнений о письме Пушкина см.: [Городецкий 1970]; [Берелевич 1975], см. также: [Quénet 1931: 209—210]. При этом Н. К. Пиксанов отвергал версию о прототипической связи между Чацким и Чаадаевым: «Никто никогда не указывал на подлинный, живой прототип Чацкого (ссылка на Чаадаева неприемлема)» [Пиксанов 1971: 295].
См. также: [Назиров 1980: 95] («художественное предвидение Грибоедова сбылось»); [Билинкис 1989: 225—226].
Между тем, сопоставления Чаадаева и Грибоедова, каждого из которых считали безумцами, в источниках встречаются, см., например: [Ольга N. 1887: 698—699].
Р. Г. Назимов справедливо отмечал, что «Горе от ума» «стоит особняком» в ряду литературных текстов, посвященных теме «высокого безумия» и «непризнанного гения», таких как «Умирающий Тасс» Батюшкова, «Безумная» Козлова, «Блаженство безумия» Н. Полевого и др. [Назиров 1980: 94].
Схожий образ безумия см., например, в переведенной И. П. Елагиным трагедии В. Браве «Безбожный» (1771). В «Безбожном» один из героев говорит: «а тебя я приобщаю только к тем, которые безумно желают признавать одни горделивые правила естественной веры» [Браве 1771: 41].
«Его в безумные упрятал дядя-плут; / Схватили, в желтый дом, и на цепь посадили» [Грибоедов 1969: 85].
Подобное сравнение опять же см. в процитированной выше статье М. А. Дмитриева 1825 г.: «Это Мольеров Мизантроп в мелочах и в каррикатуре!» (слова относятся к Чацкому: [Дмитриев 1825: 113]).
Ознакомительная версия.
