Ознакомительная версия.
В художественном произведении Гиляров-Платонов особенно ценил чувство тихого успокоения, при котором «улегаются страсти, умолкают сердечные тревоги, затихают беспокойные эгоистические движения». Такое впечатление производил на критика текст «Семейной хроники» Аксакова. К несомненным достоинствам этого сочинения Гиляров-Платонов относил «беспристрастное сочувствие к народной жизни в высшем ее смысле, отсутствие отвлеченности и условности в воззрении, стремление художественно примирить высшие начала жизни с формами народной действительности»[168]. Говоря об Аксакове, Гиляров-Платонов намеренно отказывался от таких слов как «эпоха, школа, идеалы», — они, по его мнению, не имели отношения к автору «Семейной хроники», как не имели большого значения и для самого критика. В прозе Аксакова Гиляров-Платонов находил то «внутреннее достоинство художественного воззрения», которое было «чище, выше и шире», нежели у современных ему литераторов, и которое позволило критику противопоставить «Семейную хронику» всей предшествующей русской литературе, а Аксакова назвать «художником в высшем смысле этого слова».
По мнению Гилярова-Платонова, «естественность и действительность» в «Семейной хронике» являли собой не «согласие с общим своим порядком, само по себе совершенно пустое и бессмысленное», а «нормальность жизни, как свободное подчинение жизни высшим, общим для всего человечества духовным началам»[169]. Безусловно, под «духовными началами» последователь Хомякова подразумевал христианство. Как автор, разделяющий идеи «Русской беседы», он был убежден: в основе художественного воспроизведения должно лежать утверждение положительного содержания русской жизни, ее высших религиозно-нравственных начал.
Этим достоинством, согласно Гилярову-Платонову, в полной мере обладала книга Парфения.
Анализ «Сказания», принадлежащий Гилярову-Платонову, является наиболее полным. Его статья в «Русской беседе», подписанная инициалами Н. Г., отличается критической смелостью, глубоким прочтением книги, ясным пониманием позиции ее автора. И по сей день это сочинение не утратило свою актуальность. Определяя книгу о. Парфения не просто как духовную, но «почти богословскую», Гиляров-Платонов вполне осознавал изначальную ограниченность журнальной публикации и собирался посвятить «Сказанию» не одну статью.
Адекватность прочтения Гиляровым-Платоновым как «Семейной хроники», так и «Сказания» обеспечивалась тем, что он анализировал сочинения, опираясь на те же духовные основы, что и их авторы. Сочинения Аксакова и о. Парфения поднимали очень близкие и понятные Гилярову-Платонову проблемы народного просвещения, поскольку рецензент был в первую очередь педагогом и проповедником. Он был убежден, что европейская образованность не должна вытеснять коренных начал русской жизни, что только христианское разрешение общественных вопросов является истинным. В статье о «Сказании» Гиляров-Платонов подчеркивал глубокое различие между миропредставлениями Парфения и современных ему литераторов: «Сколько раз, может быть, — восклицает автор, — приходилось вам, читатель, искрещивать Россию вдоль и поперек, и в воспоминаниях ваших ничего не осталось, кроме станционных смотрителей, выстроенных лавчонок, бородатого хозяина с овсом в руке и зеленого ящика с известною надписью <…> и вам нигде не случалось ни участвовать в каком-нибудь горячем прении о вере, ни услышать какой-нибудь рассказ о духовной жизни: а в этом между тем наш автор участвует, и это слышит он на каждом шагу, в тех самых местах, где вы столько раз ездили, наблюдал и, живали!»[170].
Обеспокоенность Гилярова-Платонова духовным состоянием общества не имела ничего общего с фразерством: он открыто искал пути возрождения духовной свободы в развитии соборности, обсуждал проблемы церковной жизни, при этом ни на йоту не отклоняясь от православия. Рецензент признавал за взглядами Парфения абсолютную истину, принимая ее как позицию церкви. Понимая «всю дикость критического разбора такой книги среди журнальной литературы», Гиляров-Платонов утверждал, что «Сказание» отвечает важным потребностям современного ему общества. Полностью разделяя мировоззрение Парфения, он, по собственному признанию, рисковал остаться непонятым, предчувствуя, что его «рассуждения будут странным гостем в литературе, совершенно непонятною выходкою для читателя»[171].
Гиляров-Платонов прекрасно осознавал, что автор «Сказания» не может быть поставлен в один ряд с другими художниками потому, что в его произведении отсутствует элемент «чистого вымысла», однако особый мир инока Парфения, по мнению рецензента, есть такое «дидактическое исследование», которое в глазах читателя получает значение глобального художественного образа. В этом смысле «Русская беседа» назвала «Сказание» книгой несомненно художественной, с той лишь особенностью, что о. Парфений создал этот образ помимо своей воли.
Читательский интерес к произведению Гиляров-Платонов объяснял полной противоположностью привычных обывательских понятий образу жизни и мыслей автора героя «Сказания»: «…все время действия, описываемого в книге от нас близко; редкий из нас ему не современник. Но странно! Под знакомыми именами мы читаем сказания о каком-то мире, совершенно нам неизвестном <…> открываем целую жизнь, совсем особую, нами незнаемую, и в свою очередь не знающую нашей жизни…»[172]. Именно антиномия двух представлений (мирское — духовное), по мнению автора статьи, обеспечивает книге Парфения читательский интерес. С одной стороны — круг существующих привычных понятий и представлений о жизни, в который «поставила себя литература искони забранными в себя началами». С другой — сказание о каком-то мире, «совершенно нам неизвестном, невидимом, но существующем в наше время». Несходство двух миропредставлений Гиляров-Платонов объясняет утратой «цельности жизни», чему, по его мнению, в немалой степени способствует современное воспитание и образование.
Непосредственное восприятие мира автором «Сказания» имеет для рецензента особую ценность. Отсутствие у Парфения логических связей и обобщений для критика «Русской беседы» не является недостатком, напротив, говорит о природной склонности чисто русского ума. Как пример простодушно-наивного, но одновременно яркого и образного повествования Парфения, в «Русской беседе» приведен фрагмент описания Карпатских гор[173]: «И часто я, — пишет Парфений, — ходил по горам и восходил на высоту гор утешать свои скорби любопытным зрелищем: посмотришь на все четыре страны — и ничего не видно, ни полей, ни городов, ни сел, только видны одни горы, покрытые лесами, и выше гор голые вершины; ровного места отнюдь нигде нет. Овые горы дымятся подобно как от пожару, овые испускают наподобие дыму из труб: это все исходят пары, и делаются облака, и из них идут дожди. Часто мне и сие случалось видеть, что на горе ведро и сияет солнце, а внизу между гор стоят облака и гремит гром, но только весьма глухо; и когда сойдешь вниз, в скит, то сказывают, что там был сильный дождь и гром, а мы на горе ничего не видали. Таковы горы Карпатские» (I, 32–33). Наивное объяснение физических и природных явлений в процитированном фрагменте для Гилярова-Платонова — свидетельство искренности Парфения. К другим литературным достоинствам «Сказани я» автор статьи относит «живость, с какой Парфений изображает свои чувства», «совершенную очерченность упоминаемых лиц», «необыкновенную наглядность, с какою умеет он представить описываемую местность».
По словам Гилярова-Платонова, читатель с «интересом неожиданности» следит за тем, что отразилось в «Сказании» помимо воли его автора. «Занимательность самого занимательного романа» заключена в том вопросе, с которым «автор обращается к вам и на который сердце ваше не чувствует себя способным дать живой отклик», с которым «поднимается для вас другой вопрос, которого не предполагал автор <…> вопрос о жизни вообще и о собственных ваших интересах и убеждениях»[174].
Основное внимание в «Русской беседе» уделено языку книги Парфения, своеобразному стилю. Гиляров-Платонов не просто подчеркивал смешение церковно-славянской лексики с народной речью, но указывал на причину «живого», т. е. легкого чтения «Сказания», в отличие от других сочинений, наполненных старославянизмами. Славянские обороты речи для Парфения — не стилистическое украшение, не риторические фигуры, это — образ его мысли и чувства, его жизнь. Сочетание «мертвого языка с крайне живым изложением» обеспечивает книге, по убеждению Гилярова-Платонова, «неповторимую красоту»[175].
Автор статьи чувствовал необходимость обсуждения книги не на литературно-критическом, а на нравственно-богословском уровне. Изучая самые различные аспекты церковной, государственной и народной жизни, Гиляров-Платонов выступал, в частности, за дарование самых широких прав старообрядцам: он не соглашался с догматикой и нравственными идеалами раскола, но считал его «естественным продуктом нашей истории» и протестовал против каких бы то ни было «гражданских мер» против последователей старой веры[176].
Ознакомительная версия.
