Ознакомительная версия.
Следующей важной для нас работой является статья А. Бабаянца «Несколько замечаний о категории смерти в литературе» (2002). Исследователь отмечает отсутствие методологии анализа темы смерти в искусстве, междисциплинарность танатологических исследований, интерес танатологов к творчеству конкретных писателей [Бабаянц 2002: 52]. А. Бабаянц ставит проблему несоответствия термина «тема смерти» и всей широты проявлений танатологических элементов в литературе. Опираясь на идеи В. Топорова, он считает смерть одним из «универсальных модусов», относительно которого художественно-литературный текст выступает в двух функциях: пассивной («источник модусов») и активной («тексты сами формируют и “разыгрывают” мифологическое и символическое»). В итоге, правда, литературовед считает и понятие «модус» недостаточным для описания танатологических элементов и утверждает категориальный характер этого феномена [Там же: 53].
А. Бабаянц предлагает рассматривать проблему в русле четырех подходов, склонных к взаимодействию: мифопоэтического, классификационного, жанрового, формального. Мифопоэтический подход он связывает с процессом порождения и функционирования мотивов (судьба, суд, безумие, сон, обожествление, перерождение, пьянство, секс, путь, дорога, крайность, весы, осмысление жизни, таинство, страх, жажда вечной жизни, табу, неудержимое желание, жертвоприношение); классификационный – с выделением типов (смерть-судьба, «окказиональная» (неожиданная), героическая, легкая (в «легком» жанре), неестественная (насильственная или самоубийство), обманная (симулированная), фантастическая (мистическая), мнимая, таинственная (скрытая), «перевернутая»); жанровый – с определенным кругом жанров (трагедия, элегия, эпитафия, плач, детектив, рассказ, повесть); формальный – со средствами художественной выразительности (метафора, олицетворение, метонимия) [Там же: 62–63].
Статья А. Бабаянца представляет собой одну из первых попыток систематизировать все многообразие представлений о смерти и образов смерти в литературе, наметить методологические установки танатологического анализа. Вместе с тем примечательна некая затрудненность исследователя в определении своего терминологического аппарата, что вызвано слабой связью работы с танатологической парадигмой в целом.
Эта связь начинает постепенно устанавливаться; на рубеже XX–XXI вв. среди множества статей, посвященных проблеме смерти в литературе, обнаруживается круг исследований, прямо указывающих на свою причастность к танатологическому дискурсу [Дранов 1999; Сафонова 2000; Семенов 2000; Усачева 2003; Алябьева 2004; Иванова 2005; Махинина 2005; Мокрова 2005; Беляева 2006; Семикина 2007; Ходанен 2007; Волков В. 2014].
Среди исследований такого рода, конечно же, выделяется диссертация Ю. Семикиной «Художественная танатология в творчестве Л. Н. Толстого 1850–1880-х гг.: образы и мотивы» (2002). Под объектом работы здесь понимаются «художественные инверсии танатоса в философско-религиозной и этико-социальной проекциях, своеобразное “искусство умирания” (ars moriendi), выраженное средствами литературы», а под предметом – «эстетика и поэтика смерти в творчестве Л. Толстого, нашедшие выражение в комплексе взаимосвязанных танатологических мотивов и образов, их генезис и трансформация». В диссертации предпринимается «попытка анализа толстовского Танатоса как целостной идейно-тематической художественной системы» [Семикина 2002: 6–8].
Ю. Семикина не только оперирует специфическими терминами танатологии, но и выстраивает интересную схему-типологию реализации категории «смерть» в произведениях Л. Толстого. Она выделяет варианты физической смерти: убийство, жертву (кровавую сознательную и несознательную, бескровную осознанную и неосознанную), самоубийство (реальное и гипотетическое), естественный конец (преждевременный и закономерный); духовную кончину и трансформацию танатоса в сон или уход [Там же: 148–149][19].
Несмотря на то что некоторые терминологические выражения в диссертации Ю. Семикиной спорны («художественные инверсии танатоса», «поэтика смерти»), она вызывает несомненный интерес как опыт системного исследования танатологической семантики и поэтики в творчестве одного писателя.
Примечательно, что практически одновременно необходимость спецификации литературоведческой танатологии почувствовали и зарубежные исследователи. В 2006 г. в Мюнхене состоялась конференция «Танатология, танатопоэтика, смерть поэтов, поэты смерти», а в 2007 г. был опубликован сборник ее материалов [Thanatologien, Thanatopoetik 2007], который открывает статья А. Ханзена-Леве «Основные положения танатопоэтики». Необходимо отметить, что термин «танатопоэтика» А. Ханзен-Леве использовал еще раньше, например в работе «Танатопоэтика Мандельштама» (1993): «…B мире поэтики и мировоззрения Мандельштама смерть занимает настолько доминирующее положение, что это позволяет нам говорить о танатопоэтике» [Hansen-Löve 1993: 121–122]. В статье 2007 г. он вписывает танатопоэтику в широкий философский контекст и одновременно имплицитно выделяет ее из общего танатологического дискурса как специфическую область: при анализе философских и эстетических трудов он использует термин «танатология», тогда как применительно к литературе говорит о «танатопоэтике».
А. Ханзен-Леве вслед за К. Харт Ниббригом отмечает: «Согласно специфической семиотической точке зрения умирание показывается как всеобщее означающее без означаемого и, с точностью до наоборот, смерть показывается как означаемое без означающего» [Напsen-Löve 2007: 7]. Он подчеркивает, что танатологический процесс представляет собой движение к отрицанию, в художественном творчестве – к неизобразимости или изобразимости через негативацию. Эта «негативная эстетика» восходит к апофатическому богословию Дионисия Ареопагита, видевшего единственный путь к пониманию / описанию Бога через отрицание не присущих ему признаков. Смерть, как и Бог, является тайной, о которой человек больше молчит, чем говорит. Поэтому главный вопрос, который решают танатологи-исследователи, – «Как можно говорить о молчании?», иначе – «Как можно изучать молчание?»
Вместе с тем именно эстетическая экспликация смерти, несмотря на ее перманентную семиотическую неполноценность, о которой писалось выше (при умирании отсутствует означаемое, при смерти – означающее), является основным источником и даже методом осмысления кончины. А. Ханзен-Леве замечает, что философы зачастую редуцируют писательскую танатопоэтику, что приводит их к радикализации танатологии, абсолютизации смертельного ужаса и смертельной пустоты [Ibid.: 10–11].
Увлекаясь анализом, с одной стороны, философской танатологии, с другой – конкретных художественных систем, А. Ханзен-Леве, к сожалению, так и не дает четкого определения танатопоэтики, что вполне свойственно его оригинальному стилю изложения, где сливаются в единый конгломерат энциклопедические знания и ассоциативность мышления. До конца не понятно, охватывает ли танатопоэтика проблемы танатологической семантики и прагматики, что является предметом ее изучения. По разборам «от Пушкина до Чехова» становится ясно: результаты танатопоэтического исследования зависят от особенностей творческого мира того или иного автора, что закономерно с эстетической, но не методологической точки зрения. Из характерных черт статьи А. Ханзена-Леве можно отметить постоянную апелляцию к культурологическим идеям (дионисийство, культурная память, эсхатологизм), которые позволяют поднять конкретную художественную систему до уровня общечеловеческой программы, основанной на мифологии и архетипике. Литературовед внимательно относится к эстетическим парадигмам эпохи (романтическим, реалистическим), их жанровым предпочтениям («кладбищенская» элегия, «готический» роман), обусловливая тем самым авторскую стратегию творчества и жизни.
«Танатопоэтика» А. Ханзена-Леве, несомненно, представляет собой оригинальную концепцию, которая, правда, чрезвычайно трудна для ее воспроизведения другими учеными. Она демонстрирует важность междисциплинарных связей в интерпретационных практиках, системного исследования художественных систем. Однако сам термин «танатопоэтика» отражает специфический, но лишь формальный аспект литературы, тогда как понятие «танатология» охватывает весь спектр танатологических проблем, способных заинтересовать литературоведа: семантических и прагматических, синтагматических и парадигматических.
* * *
Наконец, встает вопрос о структуре и задачах литературоведческой танатологии (об объекте изучения см. 1.3).
Мы уже отмечали недостаточную разработанность многих разделов танатологии как гуманитарной дисциплины вообще. Большинство анализируемых нами исследований носят собственно танатологический характер, т. е. в них изучаются тема смерти, мотив смерти, категория смерти как таковые. Вновь специфический дискурс образуют работы суицидологического характера [Baden 1965; Knapp 1979; Niermann 1988; Der Selbstmord in Berichten 1989; Graf 1996; Кобринский 2000; 2003; Чхартишвили 2000; Наседкин 2002; Meier С. 2005; Долгенко 2005; 2007; Hofmann 2007; Жолковский 2008; Латыйпова 2012а]; редки изыскания, посвященные тафологическим [Белоусов 1994; Зоркая 1998; Леонтьев 2005], иммортологическим [Koch 1932; Живолупова 1993; Битов 1997; Косяков 2000; 2007] проблемам; практически не существует литературоведческих исследований в области геронтологии, теории агрессивности и криминологии [Senelick 1987]. Элементы филологического анализа используются в гендерной танатологии [Bassein 1984; Pippin 1992; Bronfen 1993; Todd 1993; Guthke 1999].
Ознакомительная версия.
