совершенно не интересуется отношением языка к действительности, к реальному миру, в котором живут люди [66].
«Изучать систему языка ради самой этой системы, одновременно не интересуясь, как с ее помощью ориентируются люди в окружающем их мире – это действительно отказаться от самого главного в лингвистике… Если значение слова – это неотъемлемая часть слова, входящая в него органически, если без значения нет и самого слова, то, следовательно, слово не может быть простым знаком» [67].
«Серп и Молот в нашей стране – это знак союза рабочих и крестьян. Но сам этот союз осуществляется до знака и независимо от знака. Следовательно, знак не включает значения, он односторонен, тогда как слово органически включает значение, оно двусторонне. Зеленый цвет на дороге может служить показателем разрешения движения. Но знаком является не разрешение движения, а только зеленый цвет как показатель этого разрешения» (там же, с. 53).
«Ученые должны подходить к понятию знака с учетом постоянно действующих отношений: Знак → значение → вещь (явление)… В науке о языке сам знак может быть только в системе указанных отношений» (с. 52).
На конкретном примере Будагов пытается показать, как следует понимать взаимоотношение знака, значения и вещи (явления).
«После изобретения пороха в XVI веке французское существительное poudre, которое раньше имело значение пыль, приобрело дополнительное значение пороха. Позднее эта полисемия была устранена. Poudre стало служить для наименования пороха, a poussiére для наименования пыли. Разыскания в сфере знак → значение → вещь позволяют установить причину смены значений. С конца XVII в. слово poudre в значении пыли вообще стало вы ходить из употребления. Сходным образом понятие порох и пыль разграничены в испанском и португальском языках. Итальянский язык не знает этой дифференциации. То же самое имеет место и в румынском языке» (с. 53, 54).
Из всех этих рассуждений Будагов делает вывод:
«…если видеть в языке прежде всего знаки (язык – знаковая система), то осмыслить, в частности, как складывались в европейских языках названия для понятий пыль, порошок, порох невозможно» (с. 55).
«Природа языка сложнее и многоаспектнее природы любой знаковой системы, даже самой сложной» (с. 61).
Вся эта аргументация довольно странная, поскольку здесь неправомерно смешиваются две темы – природа языкового знака как средства коммуникации и проблема отношений: знак → значение → вещь (явление). Практика показывает, что понимание знака, как знака предмета, не мешает лингвистам производить глубокие изыскания в области истории слова, так как это совершенно особая область языкознания. Семантическая история слова может быть очень сложной и тем не менее оно не перестает быть знаком. Центральная проблема – природа самого значения и его отношения к звуковому комплексу в статье не рассматривается, поскольку, по мнению Будагова, знаки сами по себе являются не двусторонними, а односторонними единицами (имеют только форму) (см. с. 47, а также сн. 6).
По мнению Ю.Д. Дешериева,
«споры об односторонней и двусторонней сущности знака до сих пор не дали эффективных результатов. Обе концепции оказались неприменимыми в должной мере к основным единицам языка. Суждение об односторонней сущности знака выводит последний за пределы языка… Любая языковая единица должна обладать наряду с материальной природой и значением…» [68].
Форма многозначна. Обе концепции не учитывают особенностей плана содержания применительно к полисемии, омонимии, к слову-предложению, к различным функциональным нагрузкам слова (экспрессивная, эстетическая и другие функции) [69].
«То, что принято называть языковым знаком, не является, ни односторонней, ни двусторонней, ни трехсторонней (как полагал А.А. Потебня) сущностью. Тот феномен, который принято называть языковым знаком, как лингвистическая единица представляет собой в теоретическом и в широком социально-лингвистическом и философском плане не знак, а исторически сформировавшуюся лингвистическую субстанцию» [70].
Эта критика также не затрагивает и не решает центральную проблему знаковости языка – проблему значения.
С течением времени знаковая теория начинает приобретать известное признание. Знаком начинают называть звуковую оболочку слова. Характерно в этом отношении рассуждение Е.М. Галкиной-Федорук:
«…звуковой комплекс является выражением общенародного понятия о каком-либо предмете действительности. Поэтому знаком, т.е. „обозначаемым“, можно назвать звуковой комплекс слова, а не понятие, заключенное в слове. Поэтому следует категорически исключить возможность видеть и в „значении“ слова „знак“. Слово своим звуковым составом выражает понятие, которое отражает явление действительности, и вместе с тем называет его, тем самым формируя понятие. Следовательно, слово – не копия предметов, но и не знак их» [71].
Того же мнения стал придерживаться и Л.О. Резников, который раньше вообще отвергал знаковую теорию слова:
«То, что репрезентируется знаком, – не есть сам знак, иначе процесс репрезентации потерял бы всякий смысл. Звучание слова является материальным и выполняет по отношению к предмету функцию знака.
Значение в свою очередь отображает предмет не непосредственно, а опосредованно – через звучание, так как обобщенное понятийное содержание действительности возможно только через вторую сигнальную систему, т.е. особую систему физиологических связей, возникающую при произношении и воспроизведении звуковых комплексов, имеющих обобщенное значение (выступающие как сигналы сигналов)» [72].
Последовательным поборником этой точки зрения является также В.З. Панфилов:
«…Языковым знаком следует считать не языковую единицу в целом, а лишь ее материальную сторону, т.е. языковой знак представляет собой не языковую единицу в целом, а лишь ее материальную сторону, т.е. языковой знак представляет собой не двустороннюю, а одностороннюю сущность» [73].
Для доказательства этого положения В.З. Панфилов приводит следующую аргументацию:
«…идеальное, будучи продуктом мозга как формы высокоразвитой материи вместе с тем является результатом отражения вне и независимо от человека существующей действительности и в этом смысле также вторично по отношению к ней. Это положение имеет силу и в отношении той формы идеального, которую представляет собой идеальная сторона языковых единиц. Вторичность этой формы идеального как продукта мозга состоит также и в том, что она есть результат отражения действительности и, следовательно, не может не быть подобной этой действительности. Положение же о произвольности идеальной стороны языковых единиц предполагает, что она, не будучи подобна объективной действительности, независима от нее и, следовательно, не является вторичной по отношению к ней, т.е. в его основе лежит идеалистическое решение о соотношении материального и идеального. Итак, идеальная сторона языковой единицы, будучи образом тех предметов объективной действительности, с которыми она соотносится, в отличие от ее материальной стороны не является произвольной и, следовательно, знаковой по своей природе.
