class="v"> лижет руку,
лижет в пояс,
лижет ниже…
(«Подлиза»)
Итог – страшный, но исторически понятный: награда («Где-то будто вручены чуть ли не – бразды правленья»), ибо «уважать начальство надо».
Вот тут, пожалуй, к поэту приходит горькое понимание о неистребимости этой братии в принципе. И он, в несвойственном ему стиле, бессильно завершает:
Сместь бы
всех,
кто поддались,
всех,
радеющих подлизам,
всех
радетельских
подлиз.
Да, многовато будет, всех не сметешь. Такой горечи не было ни у одного из разоблачителей нашего семейства. Поэты все воспринимают острее?! Накопилось очень много личного?! Или слишком велика оказалась пропасть между мечтой и реальностью?! Не зря в том же 1928 году Маяковский в названии стихотворения «Земля наша обильна» практически дословно повторил рефрен знаменитой «Истории государства российского от Гостомысла до Тимашева» А. К. Толстого, написанной ровно 60 лет назад:
Земля наша богата,
Порядка в ней лишь нет…
Земля, как есть, обильна,
Порядка только нет…
Глядишь, земля обильна,
Порядка ж снова нет…
Да и само стихотворение, посвященное (на первый взгляд) впечатлениям от южного берега Крыма, завершается очень похоже:
О,
до чего же
всего у нас много,
и до чего же ж
мало умеют!
Через два года Маяковского не стало. Какую роль сыграло наше семейство в его трагическом уходе? Важную! Подобных примеров и в литературе, и в истории немало. Вот один из них.
Помните, О. Табаков в интервью рассказывал, как Балалайкин уже нашего времени высмеивал мушку-дрозофилу? Ох, непростая это мушка. Когда-то наделала она много шума.
Жил да был на свете Трофим Денисович Лысенко, академик. В 40-х – начале 50-х годов прошлого века руководил он советской сельскохозяйственной и биологической наукой. Долгое время своими спекуляциями на реальных потребностях страны и прожектами волшебных превращений в сельском хозяйстве он обманывал руководителей партии и правительства.
Советская школа генетиков, занимавшая в 1930-е годы одно из ведущих мест в мире, была им и его подпевалами с санкции «верхов» просто разгромлена под лозунгами борьбы с идеализмом и «вейсманизмом-менделизмом-морганизмом». Безграмотные и антинаучные (но такие понятные и выгодные «верхам»!) теории Лысенко, подкрепленные запрещением всякой деятельности инакомыслящих, привели, как говорили позже, к установлению во многих областях советской науки «аракчеевского режима в его худшей форме».
Удивительные совпадения! Подобно Чичикову, исправно пускавшемуся после очередной неудачи в новую аферу, Лысенко, потерпев фиаско, тут же предлагал и широко рекламировал иные способы коренного улучшения сельского хозяйства, которые в свою очередь оказывались теоретически и практически несостоятельными. Причем, как свидетельствовали современники, каждое новое обещание и предложение сопровождались энергичной травлей противников и являлись способом «замаскировать провал предыдущего и избежать ответственности за него перед государством».
Как и Чичиков, Лысенко считал себя специалистом (видимо, брал пример с партийных вождей!) во всех областях. Невероятно, но факт: на лекции в МГУ весной 1955 года президент ВАСХНИЛ утверждал, что «при питании различных видов птиц мохнатыми гусеницами эти птицы откладывают яйца кукушки».
Конечно, параллели в какой-то мере условны, но механизм приспособленчества и мошенничества у литературных негодяев и их реальных «родственников» поразительно похож. Сегодня мы уже знаем немало подробностей жизни и деятельности многочисленных Загорецких, Молчалиных, Шприхов, Чичиковых и Глумовых прошлых десятилетий нашей истории. Писатели ничего не придумали. Их беспокойство совершенно обосновано.
Похоже, что и во времена Лысенко ответственные товарищи Гоголя тоже не читали! А сейчас читают?
…Мы кое-то оттуда унаследовали, хотя Фамусовы, Молчалины, Загорецкие и прочие изменились так, что не влезут уже в кожу грибоедовских типов… Но пока будет существовать стремление к почестям помимо заслуги, пока будут водиться мастера и охотники угодничать и «награжденья брать, и весело пожить», пока сплетни, безделье, пустота будут господствовать не как пороки, а как стихии общественной жизни, – до тех пор, конечно, будут мелькать и в современном обществе черты Фамусовых, Молчалиных и других…
И. Гончаров
Статья Гончарова «Мильон терзаний», строки которой вынесены в эпиграф этой главы, стала для многих поколений школьников непременным дополнением к разговору о «Горе от ума». Что-то вроде авторитетного комментария. Поводом для ее написания послужили театральные постановки пьесы, но размышляет Гончаров о бессмертных грибоедовских образах как о значимых для своего времени. Почти пятьдесят лет разделяют пьесу и статью, а наблюдения автора первой русской «социально-политической» комедии, как подтверждает ее пристрастный читатель, смысла не потеряли.
В этом мы без труда убедимся, вместе перечитав знаменитую пьесу А. Островского «На всякого мудреца довольно простоты» (1868). Ее главный персонаж – молодой человек Егор Дмитриевич Глумов – мог бы, наверное, стать духовным преемником Чацкого. Он умен, образован, хорошо видит ничтожность окружающих, остер на слово, жаждет деятельности, но не знает возможности – честной возможности! – применить свои способности.
И что же? В отличие от Чацкого персонаж Островского все таланты употребляет не на борьбу с презираемым им обществом и «людской пошлостью», летопись которой он ведет в дневнике, а на то, чтобы приобрести расположение столпов этого общества, ибо от них зависит его будущность.
Глумов добровольно предает идеалы, которые отстаивал Чацкий, и переходит в стан его противников, совершая во имя своих корыстных целей двойное предательство: «Эпиграммы в сторону! Этот род поэзии, кроме вреда, ничего не приносит автору. Примемся за панегирики… Всю желчь, которая будет накипать в душе, я буду сбывать в этот дневник, а на устах останется только мед».
Свой нравственный – вернее, безнравственный – выбор Егор Дмитриевич делает совершенно сознательно, трезво оценив жизненную ситуацию и решив, что благополучие важнее принципов.
Если Чацкий, увидев всю глубину пошлости и лицемерия тех, с кем встретился в доме Фамусова, и честно, хоть и непрактично, высказав свое мнение, уже не смог остаться и как-то ужиться («Вон из Москвы! сюда я больше не ездок. / Бегу, не оглянусь…»), то Глумов рассудил иначе. Он, подобно Загорецким, Молчалиным, Шприхам и Чичиковым, решил служить лицам. Вся разница в том, что для тех это было естественным состоянием, не отягощавшим ум и сердце, а ему пришлось переступить через себя. Но результат один, хотя хамелеонство Глумова и по природе, и по социальным последствиям будет пострашнее невинного желания «и награжденья брать, и весело пожить».
Каков же исходный
