«Эта строфа ныне не имеет смысла, но она написана в начале 1821 г.; впрочем, это мой последний либеральный бред, я закаялся…» (1823 г.).
Дальше Пушкин цитирует свои стихи:
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя —
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды…
Паситесь, мирные народы!
К чему стадам дары свободы?
Я привожу эту строфу потому, что в ней снова упомянута свобода.
Пушкин как будто возвращается к своей старой оде, отрекаясь от нее, и в то же время связывает свое положительное отношение к Наполеону со старыми своими стихами.
Теперь я, кажется, изложил все те основания, какие некоторые пушкинисты положили в основу нового толкования стихотворения, отвергнув вековую традицию.
При новом толковании стихотворения Пушкин оказывался типичным защитником конституционной монархии.
Мы модернизировать Пушкина не должны, но, прежде чем переосмысливать его стихи, мы должны тщательно посмотреть, на чем основана столетняя традиция восприятия, идущая со времен самого Пушкина.
Стихотворение написано в эпоху Священного союза, в эпоху реставрации Бурбонов, поэтому третью строфу оды:
Увы! куда ни брошу взор —
Везде бичи, везде железы,
Законов гибельный позор,
Неволи немощные слезы;
Везде неправедная власть
В сгущенной мгле предрассуждений
Воссела – рабства грозный гений
И славы роковая страсть… —
всего вернее воспринимать как изображение послереволюционной Европы.
Вряд ли Пушкину, другу Чаадаева, казалось, что нет никакой разницы между Наполеоном и Бурбонами.
Ода «Вольность» написана или в 1817 г. или в 1819 г.
Первая дата указана самим Пушкиным, но данные переписки А. И. Тургенева с П. А. Вяземским указывают на 1819 г.
Пушкин имел основания молодить свою оду: это уменьшало его вину, она оказывалась написанной 18-летним юношей.
Во всяком случае, ко времени написания оды у Наполеона не было никакого трона, и трон его ненавидеть было не за что.
Кроме того, у Наполеона был только один сын, который умер только в 1832 г.
Таким образом, герой восьмой строфы имеет признаки, прямо противоречащие образу Наполеона.
Вся ода говорит о самовластии, притом о самовластии русском.
Возьмем стихотворение Пушкина 1822 г.
Давно ли ветхая Европа свирепела?
Надеждой новою Германия кипела,
Шаталась Австрия, Неаполь восставал,
За Пиренеями давно ль судьбой народа
Уж правила свобода,
И самовластие лишь север укрывал?
(Пушкин, т. I, стр.414.)
Здесь совершенно ясно, понятно, о каком самовластии говорит Пушкин.
Дальше идет место: «Вот Кесарь, где же Брут?»
Кесарь здесь – русский царь, стоящий во главе Священного союза; это и есть тот тиран мира, которого проклинает Пушкин.
В оде дан синтетический портрет Павла и Александра, и Александра больше, чем Павла.
Я привожу запись Пушкина от 2 августа 1822 г.:
«Царствование Павла доказывает одно: что и в просвещенные времена могут родиться Калигулы. Русские защитники самовластия в том несогласны и принимают славную шутку г-жи де-Сталь за основание нашей конституции: En Russle le gouvernement est un despotisme mitigé par la strangulation. (Правление в России есть деспотизм, ограниченный удавкою) (Пушкин, т. VI, стр. 24).
Дети, которые гибнут у самовластительного злодея, – это дети Романовых.
Дочери Павла умирали в 1795 г., в 1801 г., в 1803.
Дочери Александра умирали в 1800 и в 1808 г.
То, что стихотворение написано в 1817 году, для меня вообще мало вероятно. Оно звучит, как более позднее.
Тут я должен прибавить еще одно обстоятельство, важное для датировки.
28 декабря 1818 г. умерла сестра и любовница Александра – Екатерина Павловна. Известие об этом было получено в России 11 января.
Это было большим горем Александра.
Образ Калигулы связан не только с Павлом, но и с Александром, потому что Калигула был убийцей своего отца и мужем своей сестры.
Упоминание о стихах на «Вольность» мы находим в письме Карамзина от 19 апреля 1820 г. В это время гибель Екатерины Павловны была очень свежа, и мне кажется, что стихотворение написано в начале 1819 г. и «жестокая радость» Пушкина имеет точный адрес.
Все это Пушкин превосходно знал. В 1824 г. он записывает свой воображаемый разговор с Александром I.
Привожу запись этого разговора и обращаю внимание, что в нем говорится о каких-то пушкинских обвинениях, которые направлены против личной правды и чести царя.
Вот разговор:
«Когда б я был царь, то позвал бы Александра Пушкина и сказал ему: “Александр Сергеевич, вы прекрасно сочиняете стихи”. Александр Пушкин поклонился бы мне с некоторым скромным замешательством, а я бы продолжал: “Я читал вашу оду Свобода. Она написана немного сбивчиво, слегка <?> обдумана”, а я: – Но тут есть три строфы очень хорошие… “Я заметил, [вы] старались очернить меня в глазах народа распространением нелепой клеветы. Вижу, что вы можете иметь мнения неосновательные; что вы не уважили правду личную и честь даже в царе”. – Ах, ваше величество, зачем упоминать об этой детской оде?» (Пушкин, т. VI, стр. 369).
Здесь Пушкин устами Александра говорит о «сбивчивости» оды, причем «сбивчивость» – это обвинение, и обвинение политическое.
Александр обвиняет Пушкина в том, что нарушена «личная правда и честь в царе».
Пушкин знал цену своей «сбивчивости», хитрил с дядей и был откровенен в воображаемом разговоре с Александром I.
Пушкин не оправдывается и ссылается только на «Руслана и Людмилу».
Я заранее извиняюсь перед пушкинистами, если у меня в цитатах неверно поставлены кавычки и прямые скобки, теория которых сейчас так хорошо разработана, но мне кажется несомненным, что традиционное восприятие «Вольности» – правильно, и несколько поколений не ошибалось, когда вкладывало в них отвергаемое Б. В. Томашевским толкование.
Ода «Вольность» политически направлена прямо против Павла и Александра, написана она так, чтобы была возможность оправдываться и ссылаться на сбивчивость.
Что же делать с примечанием о дяде?
Примечание о наполеоновской порфире сделано для того, чтобы через легкомысленного сплетника дать цензурный вариант и сбить смысл следующей строфы, представляющей эмоциональный центр всего произведения.
Строфа снабжена чертами, которые позволяют ее отнести к Наполеону. Она так и поставлена, но она осмысливается следующей строфой, и это сделано поэтом сознательно.
В оде «Вольность» начало оды построено почти из отвлеченных политических понятий.
Середина оды дает конкретное описание и по контрасту становится центром всего стихотворения.
Сбивчивость в строфе возникает благодаря тому, что пейзажный фон поставлен после нее, а не перед ней, и не подчеркнут переход к России.
Наоборот, ироническое примечание, говорящее о дяде, подчеркивает безобидность предыдущей строфы.
Пушкинское примечание отводит смысл стихотворного отрывка от его прямого политического звучания, в то же время не отменяя его.
Иронический смысл примечания, я думаю, для всякого ясен.
Очевидно, здесь нужно поговорить о пушкинских примечаниях вообще, потому что весь спор не может быть разрешен простым сличением черновиков и вариантов.
Возьмите «Евгения Онегина».
В первой главе есть две темы: тема о герое поэмы и тема о судьбе поэта, мечтающего о перемене участи.
Идут не отступления от основной темы, а проводятся фугой обе темы.
Острота основной биографической темы ослаблена примечаниями.
У Пушкина в главе I «Евгения Онегина» идет тема о стремлении поэта бежать из своей страны, чтобы принять участие в революционной борьбе за освобождение Греции.
Эта тема замаскирована примечаниями. Основной сюжет со всеми его подробностями пародиен.
Двупланность лежит в самой основе произведения.
Этот обиняк делается из стихов и примечаний.
В строфе второй Пушкин пишет:
Там некогда гулял и я:
Но вреден север для меня.
И тут же закрепляет примечанием: «Писано в Бессарабии».
В восьмую строфу входит упоминание о ссыльном Овидии Назоне, причем указано, что он сослан в Молдавию. Примечание, которое тут дано, обогащает читателя лишними подробностями об Овидии и носит пародийный характер ученого примечания. Оно уменьшает совпадение второй и восьмой строф, вернее – подчеркивает это совпадение и в то же время отводит его в другое русло.
Примечания идут дальше, переосмысливая текст и снижая «Евгения Онегина». С темы бала входит тема ножки; в тему разлуки входит тема моря. Все отступление заканчивается строфою, в которой последние две строчки зарифмованно закругляют тему о женских ножках.
В конце главы Пушкин переходит к прямому разговору с читателем.
В строфе о Петербурге есть место об Евгении Онегине, который оперся на гранит. Рисунок Пушкина указывает нам точно место: он стоит перед Петропавловской крепостью, рядом с ним стоит Пушкин; эпиграмма, которая сохранилась от Пушкина, еще раз подчеркивает Петропавловскую крепость. Строфа законспирирована двумя цитатами, описывающими те же места в Петербурге. Приведен Муравьев:
