Майкл Вентрис, погруженный в архитектурную работу, казалось, вышел из игры. “Вероятно, я сейчас ненадолго оставлю эту задачу, так что поторопитесь и дешифруйте [линейное письмо Б] для всех нас!”, – писал он Кобер в феврале 1949 года.
Едва ли у нее было для этого время. Перед второй поездкой в Англию у Кобер начались проблемы со здоровьем. “Я только что проверила вчерашние экзаменационные работы, и меня беспокоят глаза, чего прежде никогда не было”, – пожаловалась она Эммету Беннету в июне 1948 года. Примерно в это же время она стала допускать ошибки в прежде аккуратных транскрипциях. “Что касается моих ошибок. Я должна извиниться, – пишет она Сундваллу в том же письме. – Обычно я не допускаю столь глупых ошибок”. В феврале 1949 года она снова пишет Сундваллу: “Мне стыдно из-за того количества ошибок, что я нашла в своем экземпляре. Если у меня найдется свободное время, я просмотрю все внимательно и отправлю вам поправки – но не раньше лета”.
Но вскоре она почувствовала себя еще хуже. В апреле 1949 года, когда Кобер получила посылку, содержащую первую партию гранок Scripta Minoa II, она сначала отложила ее. “Этот год стал для меня кошмаром, – написала она Майрзу в мае. – Все больше и больше работы в колледже, и никакого просвета до середины июня. У меня не было времени ни на что другое. Вдобавок ко всему я так измотана, что впервые в жизни беспокоюсь о своем здоровье. Я надеюсь восстановить силы за лето. Одна из причин, почему я отправила корректуру без исправлений, – я чувствовала себя слишком плохо, чтобы думать о проверке. И до сих пор чувствую себя виноватой. Вот они”.
С характерной решительностью Кобер, склонная к полноте, принудила себя к бескомпромиссной диете, очевидно, пытаясь восстановить здоровье. Между тем она продолжала заниматься собственными исследованиями и, гораздо чаще, чужими. В августе 1949 года Беннет отправил ей список кносских надписей, к которому у него были вопросы. “Если у вас найдется время, просмотрите их и отметьте сине-зеленой ручкой те, которые вы считаете верными, – писал он ей. – Это дело одного дня, так что не откладывайте это на будущее как нечто уж очень серьезное”. Сейчас его просьба выглядит как горькая шутка: Кобер оставалось жить меньше года.
Работа с Майрзом, точнее, вместо Майрза, требовала еще больше времени. В течение нескольких месяцев Кобер посылает ему посылки, содержащие вручную скопированные кносские надписи и пакетики с супом. После того как посылка была собрана, наступало время ее отправить: ближайшее почтовое отделение находилось более чем в миле от дома. (Кажется, Кобер, как многие ньюйоркцы, не умела водить машину.) Чтобы отправить посылку, она должна была или идти на почту, или подождать, пока у ее соседа появится время, чтобы подвезти ее.
После того как сотни рисунков были закончены, следовало просмотреть, страницу за страницей, машинопись Scripta Minoa II, прежде чем отправить ее на верстку в “Кларендон пресс”. В конце 1948 года Кобер рассказала Сундваллу, что она дневала и ночевала с рукописью Майрза и должна была вычитывать ее очень внимательно, потому что “он допускает столько мелких ошибок… Правда в том, что он не может прочесть минойскую письменность”.
Весной 1949 года финальные гранки Scripta Minoa II начали, наконец, поступать в Бруклин – невыносимо малыми порциями. Всякий раз, когда приходили новые, Кобер должна была отвлекаться от того, чем она была занята, вычитывать их и отсылать обратно Майрзу. “Я никогда не знаю, когда придут гранки, – пишет она Беннету в июне. – Это сводит меня с ума. Я не одобряю этого метода. Я могу редактировать, но, в конце концов, по-моему, все это в корне неправильно. Ну, это работа сэра Джона, а не моя. И я отказываюсь получать похвалы или быть раскритикованной за нее”.
К этому моменту она оказалась абсолютно вымотанной. “Занятия заканчиваются, – писала она Майрзу в том же месяце. – Мне нужен короткий отдых, прежде чем я снова окунусь в минойский. Мое здоровье еще не улучшилось, но я еще и не отдыхала… Я немного скучаю по Англии и по морскому путешествию, но этим летом я останусь тут и отдохну”.
Майрз по-прежнему продолжал посылать ей части рукописи Scripta Minoa III, о линейном письме А. В сущности, он использовал Кобер как машинистку, и ее отпечатанная на машинке корреспонденция с вымаранными местами и лишними знаками показывает, что она не очень-то хорошо справлялась с этим делом. Но для нее реальная работа заключалась не в наборе, а в бесконечной корректуре и редактуре, по ее мнению, необходимых. С этого момента тон в ее письмах к Майрзу становится все печальнее.
“Сожалею, что порой мои пометки занимают больше места, чем ваш текст, – пишет она ему в октябре 1948 года, возвращая несколько страниц Scripta Minoa III. – Я только что перечитала их… Я думала, что некоторые из них будут забавными, но больше мне так не кажется”. В начале ноября она заявила ему: “Я хочу вернуться к собственной работе – дешифровке линейного письма Б… В настоящий момент это… пустая трата времени”. Но тогда же, в постскриптуме, она обещала Майрзу “вскоре отправить еще порцию текста”.
“Что мне хотелось бы делать сейчас, так это спать целый месяц”, – призналась Кобер несколько дней спустя. Вскоре после этого в письме к Майрзу от 28 ноября она попыталась отказаться от проекта:
Я на время отложила работу над вашей рукописью, потому что я не знаю, что делать… Мне кажется, это пустая трата нашего времени… Сначала я печатаю ваши соображения, потом проверяю ссылки… затем я должна написать развернутый комментарий, почему я думаю, что вы ошибаетесь, а потом вы делаете то же самое, и потом я снова пишу, и так до бесконечности. Когда встречается много правок, мне требуется день на одну страницу вашей рукописи. В таком темпе у меня уйдут месяцы…
На следующей неделе я не смогу работать, потому что принимаю экзамены у всех пяти групп – 130 длинных работ, которые не позволят мне делать шалости довольно долго…
Я думаю, что оба мы не рассчитывали, что это будет длиться так долго. Я могла бы просто набирать рукопись, не редактируя ее, но это не будет такая уж большая помощь, не правда ли? Я не буду делать правку исходя из своих редакторских способностей, потому что я заинтересована в том, чтобы увидеть эту работу опубликованной ради науки и чтобы сделать ее полезной, насколько это возможно.
Майрз попросил ее не бросать начатое, и она согласилась, но к весне 1949 года решила, что сыта по горло:
Я пришла к выводу, что работа, которую я делаю, бесполезна… Вы раздражены, и я вас не виню… Но это не приведет к изменению вашей точки зрения, чего мне так хотелось бы… Пожалуйста, дайте мне знать, что делать с остальным. Я не могу сделать с материалом то, что делала до сих пор. На это ушли бы годы. Просто просматривать нет никакого смысла…
У меня просто нет времени ни на что, кроме преподавания. Я закончила проверку пачки из 25 работ за день, получу еще одну, состоящую из 40, в четверг, в пятницу – еще одну такую же, две пачки – в следующий вторник…
Приношу свои извинения! Я всегда в прекрасном настроении после того, как заканчиваю проверку контрольных работ…
В начале июля 1949 года Алиса Кобер, почувствовав себя особенно плохо, отправилась к врачу. 27 июля она легла в больницу на трехнедельное обследование. 15 августа ей сообщили, что потребуется хирургическое вмешательство, а значит, придется провести еще несколько недель в больнице. “Прошу прощения, – написала она Беннету, – но вам, кажется, придется подождать, пока я не поправлюсь и не закончу то, что давно закончила бы, если бы не болезнь”.
Кобер нигде не упоминает, чем именно болеет. “У меня какая-то необычная болезнь. Врачам потребовалось больше месяца, чтобы определить, что это такое – и они не знают, как это лечить”, – писала она Майрзу. Из-за тогдашнего табу на обнародование диагнозов название этой болезни не фигурирует даже в переписке с близкими людьми. Ни в некрологах Кобер, ни в свидетельстве о смерти не указано, чем именно она болела. Учитывая, что Кобер много курила, это мог быть рак. Ее двоюродная сестра Патрисия Граф, которая была ребенком, когда Кобер умерла, рассказывала, что в семье поговаривали, будто “тетя Алиса” страдала редкой формой рака желудка. (Ее отец, Франц, умер именно от этой болезни.)
Также предполагается, что врачи не говорили Кобер, насколько плохи ее дела. Это вполне возможно: медики тогда редко снисходили до объяснений с пациентами, в особенности с женщинами.
В конце августа 1949 года в коротком письме Кобер информирует Сундвалла о своем здоровье. Она пишет несвойственными ей огромными каракулями – слишком слаба, чтобы сидеть за печатной машинкой: “Естественно, я теперь не работаю над минойским языком”.
Летом – тем летом, когда она предполагала отдыхать – Беннет продолжал слать ей на проверку списки знаков и слов. Но вскоре Кобер почувствовала, что он получает от их сделки больше, чем она. “Ужасно, что болезнь нанесла удар именно летом, когда я надеялась сделать так много с минойским, – писала она Майрзу в конце августа, когда лежала дома после операции. – Моя болезнь задерживает Беннета, но, пока я лежала в больнице, я много думала об этом и поняла, что он требует от меня слишком многого – взамен не дав мне почти ничего. Он лишь позволил мне скопировать его копии пилосских материалов. Далее я буду выстраивать взаимодействие строго на условиях взаимного обмена. Он получит мои фотографии, если я получу его. В противном случае – нет”.
