Я едва дождалась, когда смогу поговорить с первым советским человеком и ошеломить его своей литературной осведомленностью. И как только этот случай представился, я не преминула вставить, что читала «Мертвые души» Гоголя. Я не поняла, почему советский офицер так неопределенно вежливо кивает. Только позднее я сообразила, что название книги по-русски звучит Mjortvije dusi, а не «Мэртвиэ», как я представила себе по буквам, не зная произношения.
В начале февраля 1945 года была освобождена городская Ратуша, и в тот же день я пришла туда как переводчик русского языка. Меня сию же минуту оформили и дали первое задание – позвонить коменданту города и представить ему нового мэра. Когда я спросила номер телефона советской городской комендатуры, мне сказали, что достаточно только поднять трубку и там ответят. 5 февраля 1945 года в Будапеште работала одна-единственная телефонная линия.
Начиная с этого момента возможности для изучения русского языка стали неограниченными. Беда была только в том, что к тому времени по-русски я говорила бегло (и, очевидно, с ошибками), но почти ничего не понимала. Те, кому я переводила или с кем разговаривала, считали, что я глуховата, и, утешая, кричали мне в ухо, что, как только я оправлюсь от голодовки, вернется и слух; для нормального веса мне действительно не хватало двадцати килограммов.
В 1946 году я попала в венгерскую канцелярию союзнической Контрольной комиссии. Для лингвиста, коим я себя тогда чувствовала, более идеального места работы нельзя было и представить. В канцелярии, сменяя друг друга, звучала английская, русская и французская речь. Союзники вели переговоры, на которых я переводила. Помимо того что расширились мои языковые знания, я приобрела навыки, столь необходимые переводчику. Молниеносное переключение с одного языка на другой было первым и главным, чему я научилась.
Тяга к «языковым приключениям» привела меня к новому языку – румынскому. Красивым я считаю этот язык и поныне. Он более народен, чем французский, более мужествен, чем итальянский, а благодаря обилию славянских синтаксических и лексических заимствований более интересен, чем испанский. Этот странный сплав пробудил во мне такое вдохновение, что за несколько недель я прочла один из романов М. Себастьяна и учебник румынской грамматики Ласло Галди. Сегодня говорить по-румынски я уже не могу, но у меня часто появляется возможность письменно переводить румынские технические статьи на другие иностранные языки, главным образом на английский.
Административная и переводческая работа в различных конторах ограничивала мои порывы вплоть до 1950 года, когда мое воображение стали занимать две новые проблемы.
Первый вопрос, над которым я уже давно ломала голову, заключался в следующем. Действительно ли придуманный мною способ изучения языков годится и для других: можно ли приблизиться к иностранному языку через интересное для данного лица чтение? Для проверки этого тезиса случайно представилось благоприятное обстоятельство. Когда в университетах обучение русскому языку приобрело куда более широкие, чем прежде, масштабы, меня попросили вести группу русского языка. Так как речь шла о будущих инженерах, мне казалось логичным построить обучение языку на их специальных знаниях и специальных интересах. Организовали небольшой коллектив и в том же году один за другим написали два учебника русского языка. Несмотря на все их ошибки, объясняемые нашей неопытностью, я не отказываюсь от этого «материнства» и поныне рада, что система чтения специальных текстов, разработанная тогда нашим коллективом, стала сегодня всеобщей, достоянием всех вузов страны.
Давно волновал меня и другой вопрос. Мне было очень интересно, насколько пригоден мой способ для таких языков, при изучении которых я не могу опереться на аналогии ни в германских, ни в славянских, ни в романских языках. Возможность проверить и это представилась сама собою: при Восточном институте университета впервые открылись курсы китайского языка.
Свою первую встречу с китайским языком мне хотелось бы описать подробнее потому, что я вижу в ней символ всего моего отношения к языкам, к их изучению.
Попасть на курсы было нелегко. Учащихся более охотно отбирали из среды университетского студенчества, предпочтительно филологов, а я в то время уже миновала тот возраст, в котором обычно начинается «обработка» человека филологией. Так что на мое заявление не ответили, и я совершенно случайно узнала, что обучение идет уже несколько недель.
Поздней осенью, в сумерках, я бродила по темным университетским коридорам в поисках аудитории, где находились курсы. Обыскала все этажи. Ничто не говорило о том, что в здании кто-то есть. Я уже намеревалась сдаться, как говорится, спрятав свое желание в карман, и вдруг увидела свет в конце длинного пустынного коридора: дверь в отдаленной аудитории была приоткрыта. Пусть это покажется сентиментальной глупостью, но я и по нынешний день считаю, что темноту осветила тогда не стоваттная лампочка, а мое стремление к знанию. Я заглянула, представилась очаровательной китаянке из Шанхая, и с тех пор моя жизнь освещена красотой восточных языков.
На другой день, склонясь над единственным китайскорусским словарем, нашедшимся в публичной библиотеке, я пыталась разгадать загадку, каким образом можно отыскать в словаре нужное слово, ведь у китайского языка нет алфавита, нет букв. А однажды на рассвете, в конце декабря, я приступила к самостоятельной расшифровке первого китайского предложения. Было уже совсем поздно, когда я добилась результата. Предложение гласило: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Между тем количество преподавателей русского языка, к нашей общей радости, настолько увеличилось, что я смогла передать свое место настоящим педагогам и приняться за новый язык – польский. При записи на курсы я воспользовалась трюком, который от всего сердца рекомендую всем моим коллегам по изучению языков, а именно: браться за уровень более высокий, чем позволяют действительные знания. Из трех потоков (начинающего, повышенного и для совершенствующихся) я выбрала последний.
– Пожалуйста, не утруждайте себя, – сказала я руководителю курсов, который старался выудить из меня хоть какие-нибудь знания, – я не знаю по-польски ни словечка.
– Так зачем же вы записались на самый сильный курс – на курс для совершенствующихся? – удивился он.
– Потому что особенно упорно надо заниматься тем, кто ничего не знает.
Моя наглость привела его в такое замешательство, что он без единого слова внес мою фамилию в список.
За два года я и в китайском продвинулась настолько, что могла уже работать переводчиком с делегациями и один за другим переводила на венгерский романы, которые мне особенно нравились. А в 1956 году я стала думать над тем, как извлечь больше выгоды из одного восточного языка путем изучения других восточных языков. Извлечь выгоды можно было, конечно, только по аналогии, и я принялась – на этот раз уже в полном одиночестве – за японский. Поучительную историю моей учебы я расскажу в другой главе моей книги.
В 1954 году мне впервые представилась возможность поехать за границу. И хотя с тех пор я объездила, можно сказать, весь мир, я ни разу не волновалась так, как разволновалась, услыхав, что есть возможность поехать ИБУСом [6]в Чехословакию. Я без промедления купила роман Ивана Ольбрахта «Анна-пролетарка» и, пользуясь своим уже привычным способом, распутала по тексту загадку склонений и спряжений. Выделенные таким образом правила я записала на полях книги. От безжалостного обращения бедная книга пришла в такое состояние, что, когда я вернулась домой, она буквально разваливалась по листочкам. После этого понимать и переводить словацкие и украинские тексты стало уже нетрудно, но вот с болгарским было тяжелее. Может быть, я неправильно подступилась к нему? По просьбе одного издательства я взялась за перевод длиннющей статьи. То был политический текст, и казалось, что с имевшимися у меня знаниями славянских языков можно было бы хорошо с ним справиться. И все же потери были большими – все 30 страниц моего перевода оказались чуть ли не переписанными рукой редактора.
