Толкин показал, что на примере Средиземья можно было бы аллегорически описать Вторую мировую войну, но это была бы уже другая история, совсем не такая, как «Властелин колец».
Таким образом, можно прийти к выводу, что Толкин не любил расплывчатые аллегории, которые не сходятся с обозначаемой действительностью, однако был готов принять их, если они употреблялись уместно либо в подтверждение какого-либо тезиса (как в примере с разбором поэмы «Беовульф»), либо для создания коротких притч личного характера (какими, на мой взгляд, являются некоторые из его небольших произведений, о которых пойдет речь в шестой главе). Тем не менее он был готов принять и то, что может показаться аллегорией на взгляд непрофессионала. Об этом он тоже написал в предисловии. Сразу после признания в нелюбви к аллегории, процитированного в начале этой главы, он сообщает:
Я предпочитаю историю, истинную или притворную, с ее применимостью к мыслям и опыту читателей. Мне кажется, что многие смешивают «применимость» с «аллегоричностью»: но первая оставляет читателей свободными, а вторая провозглашает господство автора.
Далее он добавляет: «Автор, конечно, не может оставаться полностью незатронутым своим опытом»; однако, как он напоминает своим читателям, его опыт, вероятно, распространяется на более давние события, чем у них. Молодым людям в 1914 году было ничуть не лучше, чем в 1939-м: «К 1918 году все мои близкие друзья, за исключением одного, были мертвы». А в главе «Оскверненная Хоббитания», где нашему взгляду открываются вырубленные деревья и загрязненные реки, отражен процесс, происходивший задолго до режима жесткой экономии, введенного правительством лейбористов в 1945–1950 годах, так что и эта часть книги не имела никакого «аллегорического значения или злободневных перекличек с политическими событиями». Но это не значит, что она не обозначала ничего, — равно как и отрицание аллегорической связи со Второй мировой войной или ядерным оружием не подразумевает, что «Властелин колец» никак не связан с опытом, полученным его автором в начале ХХ века.
На самом деле, Толкин довольно-таки часто намекает на пересечения между нашей историей и историей Средиземья. Услышав от Гэндальфа о возвращении в Мордор Саурона, Фродо восклицает: «Хоть бы при мне-то этого не было», — на что маг отвечает: «Все-то всегда говорили: хоть бы не при мне. Выбирать судьбу нам не дано». Выражение «при мне» может напомнить печально известное теперь обещание Невилла Чемберлена, который, вернувшись в 1938 году из Мюнхена, где он заключил сделку с Гитлером, заявил, что привез «мир для нашего поколения». Но мира не вышло. Желание Фродо отсрочить решение проблемы вместо того, чтобы ею заняться, столь же близоруко, как и надежды Чемберлена.
Словами «выбирать судьбу нам не дано» Гэндальф осуждает дискредитировавшую себя идею «умиротворения». Много позже Элронд, говоря о делах минувших дней, вспоминает дружину, которая «разгромила мрачный Тонгородрим, и эльфы решили, что разделались с Врагом, но вскоре поняли, что жестоко ошиблись». Представление о том, будто со злом можно «разделаться» раз и навсегда, наводит на мысль о бытовавшем некогда убеждении: мол, Первая мировая война — это «война, которая положит конец всем войнам». Однако Толкину довелось быть свидетелем как распространения этого убеждения — или заверения, — так и его полного краха в 1939 году, когда разразилась Вторая мировая война.
Пожалуй, более показательно в этом отношении подробное раскрытие второстепенной сюжетной линии, связанной с Раммас-Экором — так называли гондорцы «дальние укрепления, воздвигнутые, когда враг захватил Итилию». Впервые Раммас-Экор упоминается в описании пути Гэндальфа и Пина в Минас-Тирит (глава 1 книги V). В тот момент эти укрепления еще только строятся или ремонтируются, но Гэндальф сообщает тем, кто трудится над их возведением: «Поздно уже». Строительство стены — бесполезная трата времени, так что «отложите лопаты и точите мечи!» Не послушав его, они продолжают работу. В следующий раз Раммас-Экор упоминается во время военного совета (глава 4 книги V), когда Денэтор настаивает на том, что нельзя без боя покидать эту стену, «раз уж мы ее с такими трудами отстроили». Фарамир выступает против обороны укрепления; Имраиль, князь Дол-Амрота, его поддерживает, однако Денэтор стоит на своем, и в результате в той же главе Фарамир получает ранение и оказывается на волосок от гибели.
Больше никакой роли в развитии сюжета Раммас-Экор не играет, так что разговор Гэндальфа со строителями вполне можно было бы опустить без ущерба для повествования. Однако в 1950-х годах читатели не могли не провести аналогию между образом напрасных жертв и напрасного труда ради возведения и обороны стены, не служившей никакой цели, и линией Мажино, которая была сооружена (или частично сооружена) для того, чтобы навеки оградить Францию от вторжения немцев, но оказалась бесполезной со стратегической точки зрения и лишь породила ложное ощущение безопасности.
Опыт, пережитый французами, угадывается и во встрече с «Глашатаем Саурона» в конце книги V. Тот провозглашает условия Саурона, которые я облек в формулировки, характерные для истории ХХ века. Во-первых, гондорцам и их союзникам надлежит отойти за Андуин и дать клятву о ненападении (подписание мирного договора и перемирие); во-вторых, «все земли к востоку от Андуина отныне и во веки веков принадлежат Саурону» (передача суверенитета в отношении спорной территории в Итилии — аналога Эльзаса и Лотарингии в географии Средиземья); в-третьих, жители земель, расположенных к западу от Андуина, «станут данниками Мордора и не будут носить оружия, но править своими делами им не возбраняется. Они обязуются лишь отстроить Изенгард… и отдать его Саурону. Туда он поставит наместника».
Гэндальф и его спутники сразу видят суть этого последнего условия. Речь идет о создании демилитаризованной зоны (ни дать ни взять режим Виши), которая будет выплачивать военные репарации и управляться наместником (а тут уже напрашивается сравнение с Квислингом). До 1940-х годов слова «Виши» и «Квислинг» не имели никаких политических коннотаций, но в годы войны стали именами нарицательными. Как и в случае с желанием Фродо отсрочить решение проблемы, грозящим превратиться в попытку умиротворения, эти понятия обозначают естественное стремление хоть что-нибудь спасти от поражения, однако, как пришлось недавно узнать на собственном горьком опыте западному миру, к которому принадлежал Толкин, такой подход оказался еще хуже.
Наконец, несмотря на все отрицания со стороны Толкина, поневоле задумываешься и о «применимости» главы «Оскверненная Хоббитания». Толкин прямо заявил, что она не отражает «ситуацию в Англии времени окончания моей сказки» (то есть конца 1940-х годов); в подтверждение своих слов он отметил, что она была существенной частью сюжетного плана, «намеченного с самого начала». И хотя описание и «основано на опыте», основание это довольно слабое и относится к гораздо более раннему периоду, еще до Второй и даже до Первой мировой войны, когда такие местечки, как деревушка Сэрхоул в Уорикшире, где Толкин жил в детстве, стали входить в промышленную городскую агломерацию Бирмингема. Однако, как сказал сам Толкин: «применимость… оставляет читателей свободными», не провозглашая «господство автора». Большинству читателей в 1950-х годах, да и всем, кто еще помнит то время, главы о возвращении хоббитов домой неизбежно напоминают тогдашнюю Англию — может быть, в первую очередь это связано с тем, что в Средиземье такая ситуация кажется несколько неуместной.
Взять хотя бы трубочное зелье. Его в Хоббитании не осталось: Хоб Колоток сообщил, что «запасы, говорят, кончились, на складах пусто. …целыми обозами вывозили куда-то из Южного удела». Интересно, куда? Саруман, конечно, пристрастился к курению, и это объясняет, почему и раньше зелье в небольшом количестве продавалось на сторону. Но не мог же он сам курить его «целыми обозами»! Не верится и в то, что он продавал или выдавал трубочное зелье своим приспешникам в Изенгарде. Однако в 1940–1950-х годах в Британии на вопросы о причинах дефицита часто говорили, пожимая плечами: «Ушло на экспорт». Это точно соответствует раздражающему парадоксу: в Хоббитании много производится, но ничего не потребляется и при этом, судя по всему, не приносит никакой выгоды. Пожалуй, еще большее значение имеет любопытное описание «социализма» в понимании Шаркича и его свиты. Они грабители и бандиты, а сам Шаркич-Саруман действует исключительно из мести, но, как ни странно, охранцы пытаются замаскировать свои намерения некими этическими рассуждениями о справедливости. «Тут, надо думать, „учетчики“ и „раздатчики“ постарались, — снова поясняет Хоб Колоток, — шныряли, обмеряли, взвешивали и куда-то для пущей сохранности увозили. Учета было много, а раздачи, можно сказать, никакой». Фермер Коттон подтверждает, мол, имущество забирают «„в целях разверстки“» — кавычки показывают, что это слова учетчиков, а не его собственные. Он также признает, что часть отобранного раздают в виде «свалки отбросов» у ширрифских участков.
