Ознакомительная версия.
С профессиональной дотошностью исследуя колебания границ украинской нации, ковыряясь в тонкостях ее конфессиональной судьбы, взвешивая на аптечных весах значимость легендарного предательства Мазепы (судя по всему, изрядно переоцененную) и исследуя корни предательства по-настоящему значительного, совершенного гетманом Юрием Хмельницким под Чудновым в 1668 году, Беляков подводит читателя к мысли одновременно очень простой и очень важной. Цитируя своего любимого Льва Гумилева (который, в свою очередь, цитирует старинную персидскую пословицу), Беляков пишет: «Две сабли не входят в одни ножны. Историческое сознание двух даже очень близких народов нельзя соединить. Русский и украинский взгляды на историю неизбежно расходятся». Те вещи, которые нам видятся в одном свете, для украинцев выглядят иначе, причем иногда (как в случае с Мазепой) рознится знак, а иногда только акцент. Восстание Колиивщина – бессмысленная кровавая резня для незаинтересованного русского читателя и последний подвиг вольного козацкого духа для украинца. Андрусовское перемирие – точка с запятой в бессмысленной русско-польской войне с точки зрения России и подлое предательство «москалей» с точки зрения Украины. Разгром Батурина – информационный ноль в нашей истории и одна из величайших трагедий для истории соседской; список можно продолжать едва ли не до бесконечности.
Исторический миф, лежащий в основе национального самоопределения и самой идеи нации как таковой, не может быть истинным или ложным – он не обладает свойством объективности, а значит, не может быть верифицирован или опровергнут. Однако украинский национальный миф, если верить автору «Тени Мазепы», имеет важную особенность: на протяжении нескольких веков он, как на оселке, обтачивался и правился на национальном мифе российском, рождался и консолидировался в противостоянии, в споре с ним. Это не хорошо и не плохо, но это та деталь, которая, по мнению Сергея Белякова, разделяет и в то же время намертво спаивает наши народы, и которую необходимо иметь в виду сейчас и в будущем. Возможно, в чьем-то другом изложении этот тезис мог бы вызывать вопросы, но позиция Белякова настолько исключает малейшие подозрения в какой-либо предвзятости, что к его мнению определенно стоит отнестись серьезно. И это тот самый редкий случай, когда, решительно отказываясь соответствовать тому, что называется «требованием момента», серьезная академическая работа может, тем не менее, иметь самую непосредственную импликацию в сфере политики и государственной мысли.
По следам Дерсу Узала: тропами Уссурийского края
[151]
Предмет любого гуманитарного исследования сродни ломовой лошади – его внешний вид и стати не то чтобы совсем не важны, но гораздо менее существенны, чем та семантическая нагрузка, которую он способен на себе вывезти. С этой точки зрения Дерсу Узала – знаменитый таежный охотник из книг путешественника Владимира Арсеньева – обладает всеми качествами, необходимыми образцовому объекту изучения. Имя его давно отделилось от своего носителя (и так-то полулегендарного) и зажило собственной нарицательной жизнью в качестве символа идеального единения с природой с одной стороны, и главного бренда Приморья – с другой. Но это на поверхности, а если копнуть чуть глубже, то в образе Дерсу Узала перекрещивается куда больше силовых линий – от литературных до этнографических и от философских до зоологических.
Именно в этом качестве – как точка пересечения разнообразных (далеко не только общественных) отношений – личность Дерсу Узала и интересует нижегородского филолога Алексея Коровашко. В своей книге он с истинно крохоборской тщательностью расследует кейс Дерсу: для начала отделяет в его образе мифы от реальности, обобщенное от индивидуального, а после вдумчиво препарирует и то, и другое. Национальность героя (гольд или таза, то есть, говоря современным языком, нанаец или окитаившийся туземец неопределенного происхождения?), его возможная биография до встречи с Арсеньевым, его семья, обычаи и нравы гольдского племени и – шире – всего населения Приморской тайги, его философия (по сути своей анимистическая), его жизненный опыт и охотничьи практики… Дерсу Узала становится для Коровашко своего рода линзой, сквозь которую он – с максимальным увеличением и предельной фокусировкой – рассматривает всё многообразие первобытной жизни Уссурийского края.
Параллельно с этим – до некоторой степени документальным – сюжетом в книге раскручивается другой, лежащий уже за пределами реальной биографии героя. Коровашко интересует, как (а главное почему) формировались мифы вокруг этого персонажа, он выискивает искажения и нарушения хронологии в посвященных Дерсу текстах Владимира Арсеньева и другого участника тех же экспедиций, Павла Бордакова. Он сопоставляет разные версии последних месяцев жизни и гибели Дерсу Узала (полуслепого старика-таежника приютил в своей хабаровской квартире Арсеньев, но это сожительство не принесло радости ни одному из участников, уж не говоря о строгой жене писателя, которую Коровашко характеризует как «Мойдодыра в юбке»). Ну, а заканчивается книга стремительным и остроумным разбором посмертного кинематографического существования Дерсу, ставшего героем целых трех экранизаций (самая известная снята в 1971 году японцем Акирой Куросавой).
Конечно, все эти этно-филологические подробности очень любопытны, но, честно говоря, их не хватило бы для того, чтобы рекомендовать книгу Алексея Коровашко ко всеобщему прочтению, если бы не одна деталь – сам лично Алексей Коровашко. Его роль в книге, пожалуй, не назовешь иначе как героико-аскетической: на протяжении большей части текста автор, умеющий изъясняться ярко, афористично и невероятно смешно, планомерно подавляет и ограничивает себя, не позволяя красоваться и принося внешние эффекты в жертву прозрачности и простоте. Заманив читателя феерическим предисловием, которое хочется читать вслух и разбирать на цитаты, он деликатно уходит в тень, предоставляя авансцену своему герою. Эта продуманная, выверенная сдержанность, намеренный отказ от полета у автора, великолепно умеющего летать (о, как летает Коровашко в тех редких случаях, когда дает себе волю!), вызывает одновременно и сожаление, и восхищение. С одной стороны, всё время ждешь и внутренне торопишь автора – ну же, давай, оттолкнись ногой, мы знаем, ты можешь, мы уже видели. С другой стороны, трудно не проникнуться уважением к человеку, обладающему крыльями, но предпочитающему, как простой смертный, ходить пешком. Ничего – в другой раз полетает. Будем надеяться, случай еще представится.
Кристалл в прозрачной оправе: рассказы о воде и камнях
[152]
Обычно выражением «page-turner» (книга, читатель которой обречен, как заведенный, перелистывать страницы, не имея сил оторваться) описываются тексты остросюжетные – детективы, триллеры или, допустим, «Гарри Поттер». Однако бывают и исключения: так, эссеистика уроженца Владивостока Василия Авченко – очевидный «page-turner», который вы будете таскать с собой в метро и перелистывать за едой, хотя никакого сюжета в нем нет. Зато есть вещь куда более ценная и редкая, чем сюжет (сколь угодно острый), а именно – любовь. Именно она служит тем топливом, на котором текст несется вперед на всех парах, не оставляя читателю ни единого шанса соскочить по дороге.
Эссеистика Авченко – это тексты о любви ко времени и пространству, в которых автору выпало жить, и в этом качестве они, во-первых, попадают в редчайшую для нашей страны категорию подлинно патриотической литературы, а во-вторых (и вследствие этого), бесценны. Большая часть людей, декларативно любящих отчизну в России, предпочитают любить ее обобщенно, без подробностей – всю сразу, от Москвы до самых до окраин, а потому весьма неубедительно. Авторов же, ощущающих тесную эмоциональную связь с каким-то отдельным ее уголком, пугающе мало – на память приходят разве что Михаил Бару с его нежностью к малым городам центральной России, Алексей Иванов – певец и фанат Урала, да вот, собственно, Авченко со своим Дальним Востоком. Из этих троих, пожалуй, именно Авченко лучше всех умеет отливать свою любовь в идеально ограненые, афористичные тексты, способные заворожить читателя, равно удаленного и от рыбалки, и от геологии, и от размышлений о судьбах родины.
Камбала (с ударением на первом слоге – иначе это будет уже не по-дальневосточному) и навага, пирит и кварц, а еще праворульные машины, местные словечки, диковинные топонимы, непривычные рецепты и странный – не то южный, не то северный – климат – красота, как известно, в глазах смотрящего, поэтому любящий глаз Авченко видит прекрасное решительно во всем. Самая мелкая рыбешка, самый невзрачный кристаллик обретают в его описании индивидуальность и смысл, становясь, как сказал бы старый анимист Дерсу Узала, склонный очеловечивать всё вокруг, «тоже люди». Особенно, надо сказать, автору удаются рыбы – его красноперка, селедка или старшая сестра корюшки – зубатка (не путать с «метровым чудовищем» – зубаткой дальневосточной) выглядят настолько симпатичными и осмысленными, что не вполне понятно, как же теперь их – таких обаятельных – есть.
Ознакомительная версия.
