Ознакомительная версия.
В 1834 году Пушкин сообщал жене: «Скоро по городу разнесутся толки с семейных ссорах Безобразова с молодою женою. Он ревнив до безумия. Дело доходило не раз до драки и до ножа…»
Как не вспомнить, что о поэте так же распускали подобные слухи. Чтобы избавиться от светской молвы, Пушкину надо было увести Натали в деревню (на что и рассчитывал Геккерн-отец, отсылая анонимные письма). Такая мысль зрела у поэта давно, еще в начале 1836 года. А. П. Керн, зайдя как-то к родителям Пушкина, встретила его там с женой, которая рассказывала больной свекрови о своих светских приключениях. «Это последние шутки Наталии Николаевны, – сказал Пушкин. – Отсылаю ее в дервню».
О предполагаемом отъезде мы знаем и из дневника М. Г. Мердер, где она записала подслушанный на балу разговор Наталии Николаевны с Дантесом. И в конце 1836 года Пушкин не оставлял своего намерения. В письме Прасковье Александровне Осиновой в Тригорское от 22 декабря он пишет: «Не привезти ли вам ее?» По-видимому, и жена поэта была не прочь уехать из столицы. Об этом говорит Данзас: «Зная, как все эти обстоятельства были неприятны для мужа, Наталия Николаевна предлагала ему уехать куда-нибудь из Петербурга». Но увезти жену или уехать с семьей в 1836 году Пушкин не мог, так он был связан делами «Современника» и опутан долгами.
Накануне нового года Дантес вновь стал появляться в гостиной Карамзиных, на вечерах у Вяземских и Мещерских, где чуть ли не ежедневно встречался с Натальей Николаевной и Пушкиным. Во второй половине декабря молодой человек был болен, и первый визит после болезни он нанес 27 декабря Мещерским, где вечером нередко собиралась вся семья Карамзиных. Уже был назначен день свадьбы, и Софья Николаевна присматривается к Дантесу с живейшим интересом и сочувствием. Она пишет об этом вечере: «Бедный Дантес появился у Мещерских, сильно похудевший, бледный и интересный, и был со всеми нами так нежен, как это бывает, когда человек очень взволнован или, быть может, очень несчастен».
28 декабря Дантес снова нанес визит Карамзиным, зная, что там будут Пушкины и Гончаровы. Описывая этот вечер, С. Н. Карамзина упоминает о душевном состоянии Пушкина, но говорит об этом с откровенной иронией: «Мрачный, как ночь, нахмуренный, как Юпитер во гневе, Пушкин прерывал свое угрюмое и стеснительное молчание лишь редкими, короткими, ироническими, отрывистыми словами и время от времени демоническим смехом».
Письмо С. Н. Карамзиной дает возможность понять, что Дантес был для поэта, как красная тряпка для быка. Ухмыляющийся красавец был неприятен поэту, но он принужден был общаться с ним как с будущим родственником в самых дружественных ему домах. Но больше всего Пушкина терзало вновь открыто демонстрируемое влечение жены к молодому Геккерну. От поэта, видимо, не укрылось и то, на что обратила внимание Софья Карамзина.
«Натали, – писала она, – со своей стороны ведет себя не очень прямодушно: в присутствии мужа делает вид, что не кланяется с Дантесом, и даже не смотрит на него, а когда мужа нет, опять принимается за прежнее кокетство потупленными глазами, нервным замешательством в разговоре, а тот снова, стоя против нее, устремляет ней долгие взгляды и, кажется, совсем забывает о своей невесте, которая меняется в лице и мучается ревностью».
Д. Ф. Фикельмон проявила больше снисходительности и понимания к жене поэта: «Бедная женщина оказалась в самом фальшивом положении. Не смея заговорить со своим будущим зятем, не смея поднять на него глаза, наблюдаемая всем обществом, она постоянно трепетала». Наталье Николаевне очень хотелось поверить в то, что Дантес принес себя в жертву ради нее и что он влюблен по-прежнему.
По словам Фикельмон, Н. Н. Пушкина не желала верить, что Дантес предпочел ей сестру, и «по наивности или, скорее, по своей удивительной простоте, спорила с мужем о возможности такой перемены в его сердце, любовью которого она дорожила, быть может, только из одного тщеславия».
31 декабря, в канун нового года, был большой вечер у Вяземских. В. Ф. Вяземская впоследствии рассказывала об этом новогоднем вечере П. И. Бартеневу: «В качестве жениха Геккерн явился с невестою. Отказывать ему от дома не было уже повода. Пушкин с женою был тут же, и француз продолжал быть возле нее. Графиня Наталья Викторовна Строганова говорила княгине Вяземской, что у него такой страшный вид, что, будь она его женою, она не решилась бы вернуться с ним домой».
Наконец в январе 1837 года была сыграна свадьба Дантеса и Екатерины Николаевны Гончаровой. Но когда после свадебного обеда, вспоминает Данзас, Геккерн-отец подошел к поэту с предложениями мира, «Пушкин отвечал сухо, что невзирая на родство, он не желает иметь никаких отношений между его домом и г. Дантесом». Все вокруг, даже близкие друзья, в один голос восклицали: «Да чего же он хочет? да ведь он сошел с ума! он разыгрывает удальца!» Однако поэту было мучительно видеть, что его жена испытывает ревность к сестре. Тем более что «молодой Геккерн, – по словам Вяземского, – продолжал в присутствии своей жены подчеркивать свою страсть к госпоже Пушкиной.
Городские сплетни возобновились, и оскорбительное внимание общества обратилось с удвоенной силой на действующих лиц драмы, происходящей на его глазах. Положение Пушкина сделалось еще мучительнее, он стал озабоченным, взволнованным, на него тяжко было смотреть. Но отношения его к жене не пострадали». Однако ревность поэта давала о себе знать и в более грубом проявлении недовольства, и в разговоре с Екатериной Николаевной, и в общении с женой.
Умный молодой князь Вяземский, которого поэт обучал игре в карты и обхождению с женщинами, отметил однажды: «В зиму 1836–1837 года мне как-то раз случилось пройтись несколько шагов по Невскому проспекту с Н. Н. Пушкиной, сестрой ее Е. Н. Гончаровой и молодым Геккерном (Дантесом); в эту самую минуту Пушкин промчался мимо нас, как вихрь, не оглядываясь, и мгновенно исчез в толпе гуляющих. Выражение лица его было страшно. Для меня это было первый признак разразившейся драмы». Дело доходит до неприязни Натальи Николаевны к мужу. «Я должна была оттолкнуть его, – признается она жениху дочери Вяземских, – потому что, каждый раз, когда он (т. е. Пушкин. – А. Л.) обращается ко мне, меня охватывает дрожь».
Натали все еще любила Дантеса и не понимала всей трагичности положения. Она видела угнетенное состояние Пушкина, но объясняла это только материальными трудностями.
«Она должна была бы удалиться от света и потребовать того же от мужа, – как всегда морализировал П. А. Вяземский уже после дуэли. – У нее не хватило характера, и вот она опять очутилась в таких же отношениях с молодым Геккерном, как и до свадьбы; тут не было ничего преступного, но было много непоследовательности и беспечности».
Бешенство Пушкина, видимо, забавляло Дантеса, и он при нем ухаживал за Натали с особым усердием, на ужинах громогласно пил за ее здоровье. На разъезде с одного бала, подавая руку своей жене, Дантес сказал так, чтобы Пушкин слышал: «пойдем, моя законная!» – давая понять, что у него есть еще другая, не «законная». Продолжал ли Дантес любить Натали, сказать трудно, но то, что он мстил ей за неудачную женитьбу, за несостоявшуюся дуэль, за отказ безоговорочно отдаться ему – это было видно только Пушкину. Друзья поэта ничего не замечали, а если и видели что-то неладное, то не воспринимали мучительное состояние поэта всерьез.
Ситуация перед дуэлью накалялась с каждым днем. Мрачность Пушкина росла, решимость избавиться от этой гнетущей атмосферы приводила поэта в задумчивость. Как вырваться из этого замкнутого круга бесконечных балов, вечеров, раутов? Постоянно присутствуя на них поэт, скорее всего, подзаряжался их яркой, привычной, и невыносимо тягостной атмосферой. Может проявляемая им ревность способствовала росту его половой потенции, которая в последние годы жизни не была такой сильной как в молодости. Во всяком случае, в январе 1837 года поэт каждый день на балах. Что ему там было делать?
14 января – инцидент на обеде у графа Строганова, вечером Геккерны и Пушкины на балу во французском посольстве.
15 января у Вяземских отмечали день рождения дочери, и был многолюдный вечер.
16 января состоялся традиционный бал в Дворянском собрании.
18 января Пушкины и Геккерны вновь встретились на вечере у саксонского посланника Люцероде, где, по словам Вяземского, танцы были устроены «в честь новобрачных Геккернов».
21 января был «бал у Фикельмонов на пятьсот человек, очень красивый, очень оживленный, очень элегантный».
22 января – снова бал у Фикельмонов.
На всех этих балах молодожены в центре внимания. Их поздравляют, в их честь устраивают вечера, о них сплетничают. Имя госпожи Пушкиной у всех на устах, когда идет речь о Жорже Геккерне и его жене.
Психологическая защита поэта в виде агрессивного и афишируемого поведения, которая всю жизнь прикрывала его «инцестуальные» переживания, начала слабеть. Он готов был к взрыву. Поставлена была на карту честь поэта, его общественная репутация. Пушкин мог спасти ее только ценой жизни. Анна Ахматова была права, когда писала в книге «О Пушкине»: «Дуэль произошла оттого, что геккерновская версия взяла верх над пушкинской и Пушкин увидел свою жену, т. е. себя опозоренным в глазах света».
Ознакомительная версия.
