и он в тот же день приказал Бенкендорфу воздействовать на Булгарина, чтобы тот умерил пыл. Жалоба Пушкина на имя Бенкендорфа была написана через два дня, но, не удовлетворившись этим, он вскоре публикует в своей газете памфлет «О записках Видока», причём опять без подписи:
«Представьте себе человека без имени и пристанища, живущего ежедневными донесениями, женатого на одной из тех несчастных, за которыми по своему званию обязан он иметь присмотр, отъявленного плута, столь же бесстыдного как и гнусного, и потом вообразите себе, если можете, что́ должны быть нравственные сочинения такого человека… Он при сем случае пишет на своих врагов доносы, обвиняет их в безнравственности и вольнодумстве… Не должна ли гражданская власть обратить мудрое внимание на соблазн нового рода, совершенно ускользнувший от предусмотрения законодательства?»
На самом деле это не памфлет, поскольку здесь содержится прямое обвинение в оскорблении общественного приличия и намёк на необходимость принятия соответствующих мер. Однако никому и в голову не придёт обвинить Пушкина в написании доноса, тем более что невозможно донести на человека, не имеющего имени.
Можно предположить, что вмешательство монарха заставило оппонентов прекратить войну. Один лишь Вяземский продолжал жалить Булгарина своими эпиграммами:
Булгарин – вот поляк примерный,
В нем истинных сарматов кровь:
Смотрите, как в груди сей верной
Хитра к отечеству любовь.
То мало, что из злобы к русским,
Хоть от природы трусоват,
Ходил он под орлом французским
И в битвах жизни был не рад.
Но осенью того же года случилась скверная история. Дельвиг получил письмо из Парижа с текстом четверостишия Казимира Делавиня о жертвах июльской революции во Франции, которая положила конец ничем не ограниченному самовластию. «Литературная газета» поспешила опубликовать эти стихи. Тут дело в том, что ранее правительство запретило публикацию любых материалов, связанных с июльскими событиями, поэтому, когда стихи стали известны царю, он, надо полагать, учинил разнос генералу Бенкендорфу. Только этим обстоятельством можно объяснить выволочку, которую генерал устроил Дельвигу, призвав его к себе. Согласно воспоминаниям двоюродного брата Дельвига, обвинения Бенкендорфа свелись к тому, «что Дельвиг собирает у себя молодых людей, причем происходят разговоры, которые восстановляют их против правительства, и что на Дельвига донес человек, хорошо ему знакомый… что доносит Булгарин». Немедленным последствием этой сцены было запрещение продолжать издание «Литературной газеты».
Таким образом, Дельвиг оказался невольным виновником закрытия газеты, но, судя по всему, представил всё это как козни «доносчика» Булгарина. Весьма сомнительно, чтобы Бенкендорф назвал фамилию своего «литературного агента». Сомнительно и то, что Булгарин доносил об антиправительственных беседах, которые якобы велись в доме Дельвига – наверняка Булгарина туда не приглашали. Для разноса, учинённого шефом жандармов одному из основателей газеты, вполне достаточным основанием была публикация четверостишия о жертвах революции. Поэтому вполне логично, что последовало указание закрыть «Литературную газету». Скорее всего, Дельвиг чувствовал свою вину, но попытался подставить ужасного Булгарина, который на самом деле может быть виноват лишь в том, что сообщил о нарушении распоряжения правительства. Впрочем, нет никаких свидетельств того, что сообщил именно Булгарин, а не кто-нибудь другой.
Тут следует упомянуть ещё и мнение Петра Столпянского, который в 1914 году по поводу пресловутых булгаринских доносов написал, что «документальных данных об этих доносах мы не видели». Вряд ли они могли появиться и в более позднее время. Анализируя полемику Булгарина и Пушкина, Столпянский пришёл к выводу, что «Булгарин сам не бросал перчатки, а только поднимал её».
Напротив, другой пушкиновед, Василий Гиппиус, склонен был любой негативный отзыв на произведения поэта рассматривать как «род политического доноса», причисляя Булгарина к стукачам без всяких оснований. Увы, прямых свидетельств о сотрудничестве Булгарина с Третьим Отделением не было и нет, если не считать таковыми рассказы двоюродного брата Дельвига, записанные с чужих слов.
Суть дела в том, что Булгарин сводил счёты со своими литературными противниками, используя статьи, памфлеты, фельетоны. А дружное окружение великого поэта не могло ему этого простить – вот почему и возникла эта версия о сотрудничестве Булгарина с Третьим Отделением. Поэтому и критические выступления в «Северной пчеле» квалифицировались как доносы. Напротив, письмо-донесение Пушкина генералу Бенкендорфу и памфлет о Видоке – это, надо полагать, всего лишь шутка гения, не более того.
Счастье Пушкина, что нашлись такие преданные ему защитники, как Вяземский и Дельвиг. Лауреату Нобелевской премии по литературе китайскому писателю Гао Синцзяню в этом отношении куда меньше повезло. Во времена культурной революции он поначалу писал, что называется, в стол, ну а затем, опасаясь преследований со стороны властей, сжёг свои рукописи, всего около четырёхсот работ. Пожалуй, это единственный способ для писателя не стать объектом огульной критики и избежать доносов.
