Все они создали свои собственные, очень индивидуальные образы и теории зла. Упомяну здесь только «Уходящих из Омеласа» Урсулы Ле Гуин (о цивилизации, благополучие которой зиждется на мучениях слабоумного ребенка), оруэлловского О’Брайена в роли следователя (образ будущего как сапог, топчущий лицо человека — вечно), «Книгу Мерлина» Уайта (где для человечества подбирается другое определение вместо Homo sapiens — Homo ferox, человек свирепый). Разумеется, этот список можно продолжить. У Толкина центральным образом зла, на мой взгляд, является «призрак» (wraith) — слово, наполнившееся новой страшной силой. Вокруг этого неоднозначного образа выстроена концепция Кольца, которое само по себе воплощает два отдельных соперничающих друг с другом утверждения относительно природы зла: одно официально признанное (но не внушающее доверия), второе — опасно еретическое (но с легкостью принимаемое в современных условиях). Толкин не только ставит вопросы по поводу зла, но и предлагает ответы и решения — это один из тех факторов, которые обеспечили ему непопулярность среди профессиональных пессимистов или модных нигилистов.
Тем не менее, хотя Толкин и остальные упомянутые мною авторы писали не о частном и личном (излюбленные темы «модернистских» произведений), но об общественно-политическом, очевидно, что у всех людей, кроме тех, кто принадлежит к наиболее защищенным в этом веке классовым группам, самые важные события в частной жизни (и особенно в смерти) часто и носили общественно-политический характер. И «бежать от реальности» пытаются как раз те, кто отворачивается от этой мысли и предпочитает, как выразился Грейвз, оставаться в «гостиной» литературной традиции.
В четвертой главе при обсуждении темы зла отмечается, во-первых, очевидная связь между «Властелином колец» и современной историей (Толкин отрицал, что использовал аллегорию, но соглашался с тем, что книга «применима» в нашем мире), а во-вторых, попытка выйти за пределы актуальности и архаичности и дойти до того, что стоит над ними, — вневременности, «мифического пространства» и толкиновского своеобразного, но основанного на глубоких познаниях представления о литературной традиции.
Кроме того, в этой главе анализируется один из основных очевидных парадоксов «Властелина колец». Мы знаем, что эта книга была написана искренне верующим христианином и многими воспринимается как глубоко религиозное произведение. И в то же время там почти нет прямых отсылок к религии. Возвращаясь к теме, которая была поднята в первой главе, я постулирую это так: «Властелин колец» сам по себе может считаться мифом в том смысле, что он представляет собой опосредованное произведение, в котором сочетаются, казалось бы, несочетаемые вещи: язычество и христианство; эскапизм и реальность; миг победы, который в долговременной перспективе оборачивается поражением, — и разгромное поражение, которое в конечном счете несет победу.
В двух последних главах два основных произведения Толкина рассматриваются в контексте остальной его литературной деятельности, часть плодов которой была опубликована при его жизни, а часть — только посмертно. Основная задача пятой главы — снабдить читателя путеводителем по книге, опубликованной под названием «Сильмариллион». Эта книга не соответствует никаким современным канонам литературы, однако при этом она не получила внимания, обычно уделяемого «экспериментальным» произведениям. В этой главе также рассматриваются рост и развитие «сильмариллиона» (со строчной буквы), под которым я понимаю множество составляющих легендариума, опубликованного в конечном счете в виде двенадцатитомника «История Средиземья». В главе раскрываются две основные темы. Во-первых, это собственное многогранное представление Толкина о литературной «глубине», в соответствии с которым такая работа, как знаменитые «Песни Древнего Рима» лорда Маколея, приобретает особое очарование за счет того, что в ней чувствуется и древняя, ныне утраченная история, и более поздняя и менее правдивая история, известная нам сегодня. Во-вторых, это глубокая печаль, пронизывающая все версии сильмариллиона, — оглядываясь назад, эту печаль можно заметить даже у веселых хоббитов и в их эпосе «Властелин колец».
В шестой главе рассматриваются некоторые из причин этой печали и то, что можно узнать о внутреннем мире Толкина из его менее значимых работ (и то, что он, при всей своей нелюбви к биографиям, сам стремился нам о нем сообщить). Одной из особенностей этой главы является тезис о том, что по крайней мере два из его опубликованных коротких произведений, «Лист кисти Ниггля» и «Кузнец из Большого Вуттона», представляют собой две разные «автобиографические аллегории». Может показаться, что это утверждение не выдерживает критики — как известно, Толкин явно выражал неприязнь к аллегориям. Тем не менее я надеюсь, что мне удалось его доказать, причем даже в рамках узкого определения аллегории, данного самим Толкином. На мой взгляд, он считал, что у аллегории есть свое место и свои правила, и его насмешки были направлены на тех, кто использовал и искал ее за пределами отведенного ей пространства. В промежутке между разбором двух этих рассказов — одного раннего, другого позднего — я рассматриваю небольшой сборник стихотворений, опубликованный Толкином и выдержавший несколько прижизненных переизданий, и в некоторых случаях прослеживаю их связь с его личным мифом об утраченном пути, который встречается в двух разных заброшенных черновиках, написанных в попытке создать еще одно масштабное художественное произведение. Единственной безусловно успешной книгой Толкина помимо «Хоббита» и «Властелина колец», опубликованной при его жизни, стала необычно веселая сказка «Фермер Джайлз из Хэма». Далее я пытаюсь вписать эту работу вместе с двумя другими поэтическими произведениями в опять-таки своеобразное, но основанное на глубоких познаниях представление Толкина об истории литературы.
Наконец, в заключительной главе я вновь рассматриваю критику произведений Толкина, выплеснувшуюся в возмущение, о котором шла речь в начале вступительной главы. Во многом она похожа на игру в угадайку. Мало кто из критиков Толкина был готов облечь свое недовольство в структурированную форму, пригодную для обсуждения (все же некоторые достойные исключения существуют); один из самых яростных его противников даже признался мне в частном порядке по дороге из студии «БиБиСи», где мы участвовали в радиодебатах, что вообще не читал трилогию, на которую только что активно нападал. Поэтому иногда вместо доказывания мне приходится заниматься опровержением — не самый идеальный метод. Однако это явление отчасти можно объяснить постоянным выражением неприязни к влиятельному и четко определенному разделу литературы. Вполне вероятно, что причина такой неприязни во многом связана с причинами его успеха. Толкин бросил вызов самому авторитету «грамотных» людей, а такое никогда не прощают.
В рамках этого анализа также имеет смысл подробнее рассмотреть подражателей Толкина. Нельзя точно сказать, что именно нравится людям в его книгах, но можно посмотреть, что пытались повторить другие писатели, а от чего старались держаться подальше. Разумеется, некоторые из них отошли от замыслов Толкина, использовав его работы исключительно как отправную точку и избрав совершенно иные пути, — и даже в некоторых отношениях его превзошли. Можно сказать, что последнее — одна из лучших вещей, которые могут произойти с писателем-новатором. Толкин и сам сообщал (см. «Письма», № 131), что некогда надеялся составить циклы, которые должны были, «однако, оставлять место для других умов и рук». Но тут же самокритично отрекся от этой надежды: «Вот абсурд!» (это было в 1951 году, когда «Властелин колец» еще не был опубликован).
Тем не менее другие филологи-творцы добились аналогичных результатов. Сегодня ученые смотрят на «Калевалу» Лённрота с подозрением, поскольку он, как и Вальтер Скотт в своих «Песнях шотландской границы», не просто собрал и записал народные сказания, но дописал их, переписал и дополнил, так что уже нельзя понять, где заканчивается «подлинник» и начинается его собственное творчество. Тем не менее дата публикации «Калевалы» отмечается в Финляндии как национальный праздник, а сама эта работа стала краеугольным камнем национальной культуры. Аналогичные обвинения во вмешательстве в оригинальный текст выдвигались и в отношении «Сказок» братьев Гримм, однако на протяжении двух столетий они обогащали не только национальную, но и международную культуру и приводили в восторг сотни миллионов детей и взрослых. Датчанин Николай Грундтвиг настаивал на концепции levende ord, «живого слова». Филологу, «любителю слов», недостаточно быть просто ученым. Этот ученый должен претворять результаты своих изысканий в жизнь, в речь и в воображение всего мира.
