Штерн литературен насквозь, ибо литература много больше, интереснее и – увы! – опаснее жизни. Действительно, что мы в жизни? Ходим, ездим, глупо и плоско шутим, вечно залезаем в долги… А живем, то есть дышим, любим, отчаиваемся, ненавидим по-настоящему, именно в книге, в литературе. И литература нисколько не слепок, никакое не отображение жизни. Наоборот. Жизнь – слепок с нее. Помните, что сказано у евангелиста? В начале было Слово. И не просто слово, а с большой буквы Слово. Потому что Слово есть Бог. Так вот – литература подобна Богу, и тот, кто для нас ее делает, удостоен Божественной благодати. И Боря Штерн – среди первых, кому даровано это счастье. К сожалению, не на земле.
Эфиопский поэтический стиль
Сижу, никого не трогаю, листаю «Альбом новейших декадентских узоров, вышивания орнаментов в древнерусском, эфиопском и других стилях, птиц, животных и сцен», изданный Товариществом И. Д. Сытина в 1900 году, и вдруг получаю по электронной почте следующее странное сообщение:
10.10.08, пятница, 19.00, ПЕН-клуб (Думская, дом 3, 5-этаж)
Презентация четвертого выпуска альманаха «Транслит». (В новом выпуске проблематизируется противостояние современной тенденции новой ауратизации поэзии и проекта ее секуляризации. Суверенной эффектности модернистского высказывания коллектив авторов противопоставляет эффективность функциональной поэтики, преодолевающей саму автономию поля литературы путем создания конструктивных утопических сообщений и прямых критических высказываний. Секулярная литература отдает себе отчет в том, что всякое художественное высказывание является актом моделирования социальной реальности, то есть актом перформативным, и не может продолжать исповедовать миф об автономии творца, эволюционировавшего от неповиновения господствующему дискурсу к застывшей позе невменяемости и независимости от контекста. Инструментализируя свой сакральный статус, секулярная поэзия специализируется не только в герменевтике социальных очевидностей, но и стремится преодолеть институциональные рамки <всего лишь литературы> напрямую сообщаясь с социальной действительностью и производя инструменты познания и сопротивления.) Участники: Александр Скидан, Роман Осминкин, Вадим Лунгул, Александр Смулянский, Павел Арсеньев, Кети Чухров, Кирилл Медведев.
Ничего себе, думаю, приглашение. Да уж, думаю, по части новейших декадентских узоров и вышиванию орнаментов в эфиопском стиле наш литературный Парнас даст фору любому греческому.
Действительно, вы что-нибудь поняли из прочитанного? Я тоже. Откровенно издевательский стиль этого поэтического манифеста явно направлен на провокацию. Он провоцирует во мне, как в читателе, агрессивное его неприятие. Я бешусь, я хватаюсь за пистолет, я поименно расстреливаю сектантов. Уже потом, когда кровь пролита, я вдруг думаю: а если это прикол? Я всматриваюсь в мертвые лица, ищу сочуствия, но трупы молчат. И тут медленно воскресает Скидан.
«Саша! – кричу я Саше. – Если вы, участники альманаха, суверенной эффектности модернистского высказывания противопоставляете эффективность функциональной поэтики, преодолевающей саму автономию поля литературы путем создания конструктивных утопических сообщений и прямых критических высказываний, то нам-то что делать, нам? Тем, которые ничего такого не противопоставляют?»
«Вам? – печально отвечает Скидан. – Жить как жили».
И возносится в небо.
Юбилеи, юбилеи, никуда от них не денешься, хоть ты сдохни![14]
Не успели отгреметь юбилейные торжества по случаю 85-летия со дня поимки Леньки Пантелеева, знаменитого питерского бандита, как мне уже прислали по электронной почте приглашение на торжественное собрание, посвященное грядущему столетию со дня падения Тунгусского метеорита. Вот оно:
Уважаемые дамы и господа!
Имею честь известить, что очередное заседание секции фантастической и научно-художественной литературы СП СПб состоится в понедельник, 18 февраля 2008 года, в помещении Центра современной литературы и книги по адресу: наб. Макарова, д. 10/1 (вход с Биржевой линии). Начало в 19.00. Собрание будет посвящено грядущему столетию со дня падения Тунгусского метеорита. Вступительное слово произнесет Михаил Сергеевич Ахманов.
Я понимаю, что событие действительно важное и пропустить его никак невозможно – век потом себе не простишь, – но подумал и со скрипом в душе решил перенести начало собственного юбилейного марафона хотя бы на начало весны. Иначе ни здоровья, ни денег не напасешься – до тридцатого-то июня, когда будет отмечаться сам праздник.
Хотя, если по-честному, мне больше по сердцу юбилеи маленькие, не в масштабах земного шара, личные, проходящие по стране родной тем самым косым дождем, о котором говорил Маяковский.
Гулял я однажды с дочерью по нашему Сосновскому лесопарку и случайно за стволами деревьев углядел кладбище домашних животных. Небольшое пространство парка вдалеке от главных аллей, где и парк-то больше напоминает лес, и людей практически не бывает; так вот, между пней и кочек ютились маленькие могилки-холмики, в основном простые, без ухищрений, сопровождающих людские захоронения. Хотя встречались могилки и побогаче, даже с плитами и могильными раковинами, обнесенными чугунным заборчиком, но таких было очень мало. «Любимой собаке Лесси от скорбящих хозяев», «Спи с миром, попугай Федор», «Барсик, мы тебя очень любим» – подобные нехитрые эпитафии украшали выцветшие надгробия, но замечательнее всего было то, что почти каждую из этих могил освящал православный крест (нарисованный или кустарно сделанный), а на некоторых была даже прилажена какая-нибудь простенькая иконка.
В другой раз, идя по Сосновке, я приметил пожилого мужчину, ухаживающего за одной из могил. Спустя час, когда шел обратно, я специально свернул на кладбище полюбопытствовать о причине его визита. Не помню точно дату смерти собаки (она была указана на дощечке), но в день, когда все это происходило, был трехлетний юбилей ее смерти. Могилка была ухоженна, на ней лежали искусственные цветы, корки хлеба и несколько карамелек.
Я подумал: а если взвесить на невидимых вселенских весах нашу память о Тунгусском метеорите и чью-то память об умершей собаке, что окажется весомее и важнее?
Юмор бывает черный, белый и никакой.
Черным юмором лучше всего владеют, конечно, негры и вообще люди со смуглой кожей. Это их расовая особенность.
Белым юмором владеет белая раса, исключая выцветшие по причине географической маргинальные народы Севера и задворок бывших больших империй.
Юмор же никакой – это когда кто-нибудь пытается говорить смешно, а у него не получается, хоть зарежься.
Еще один признак юмора никакого – когда человек рассказывает вроде бы смешную историю и сам при этом смеется, как идиот. Или выдает фразу, смешную лет сто назад, но по причине своей затертости превратившуюся в такую окаменелость, что один ее нечеловеческий вид пугает человека чувствительного. Кстати, удивительная особенность массового юмористического психоза: помнится, еще на стыке 60–70-х (двадцатого, естественно, века) в переполненном общественном транспорте самой ходовой шуткой считалась: «Держись за воздух!» Так вот, прошло сколько лет, а это «держись за воздух» работает по сию пору. Должно быть, фразу эту придумал гений.
Теперь, читатель, зажмурь глаза, сосчитай до трех и разжмурь их снова. Потому что все, только что сказанное про юмор, не более чем глупая шутка. Особенно расистская фраза про чернокожих. Кстати, негров на свете не существует, существуют – афроамериканцы.
Ну а про черный юмор, о котором я наговорил всякой чуши, см. специально написанную статью в разделе на букву «Ч».
…я иду по Лоуэр-Ист-Сайд -
где ты брела 50 лет назад, девчонка из России,
жуя первые в жизни помидоры Америки (яд!)…
Читая эти строки из поэмы Алена Гинзберга «Кадиш» (СПб., 1993, перевел Виктор Соснора), посвященной матери поэта Наоми Гинзберг (1894–1956), я впервые узнал, что в России еще в начале XX века многие считали помидоры ядовитым продуктом. О том же самом упоминает и комментарий к тексту поэмы: «Некоторые русские, иммигрировавшие в Америку в начале века, никогда не ели помидоров и думали, что они ядовиты».
Честно говоря, я был немало удивлен этому факту, хотя, сунувшись в словари, прочитал, что привезенный в XVI веке в Европу из Латинской Америки помидор выращивали вначале как растение декоративное, поскольку действительно считалось, что он ядовит.
