Ознакомительная версия.
Комментируя этот пассаж, Маршалл Салинс (Sahlins 1975) не только настаивает на том, что цвет – это вопрос культуры, но и отмечает, что во всех тестах на различение цветов предполагается, будто цветовые термины обозначают в первую очередь имманентные свойства ощущения. Однако, когда произносится тот или иной цветовой термин, прямого указания на некое состояние мира не происходит; напротив, этот термин связывается или соотносится с тем, что я назвал бы Когнитивным Типом или Ядерным Содержанием. Произнесение термина, конечно, определяется неким данным ощущением, но преобразование сенсорных стимулов в тот или иной результат перцепции известным образом определяется семиотическим отношением между языковым выражением и содержанием, соотнесенным с ним культурно.
С другой стороны, к какому сенсорному опыту отсылают, произнося название того или иного цвета? «Американское оптическое общество» насчитывает от 7,5 до 10 миллионов цветов, которые теоретически можно различить. Опытный художник может различить и назвать великое множество цветов, которые индустрия красок поставляет потребителям и обозначает номерами. Но тест Фарнсворта-Манселла, включающий в себя 100 цветов, показывает, что средний уровень их различения в высшей степени неудовлетворителен. Дело не только в том, что у большинства людей нет языковых средств, позволяющих распределить эти цвета по категориям: кроме того, приблизительно 68 процентов населения (исключая людей с отклонениями от нормы) допускает от 20 до 100 ошибок в ходе первого теста, задача которого – заново расположить эти цвета по непрерывной шкале оттенков. Самое обширное собрание английских названий цветов насчитывает более 3000 терминов[279], но общеупотребительны лишь восемь из них[280].
Таким образом, средняя способность цветоразличения лучше всего представлена семью цветами радуги, каждому из которых соответствует длина волны в миллимикронах. Эта таблица могла бы стать чем-то вроде хроматического метаязыка, обеспечивающего перевод, международным «языком», и каждый мог бы, обращаясь к нему, определить, о каком секторе цветового спектра идет речь:
800–650 Красный
640–590 Оранжевый
580–550 Желтый
540–490 Зеленый
480–460 Голубой
450–44 °Cиний
430–390 Фиолетовый
К сожалению, этот метаязык не помогает нам понять, что хотели сказать Авл Геллий и его друзья. Кажется, такое членение отвечает нашему обычному опыту, но не опыту людей, говоривших по-латински, если действительно верно, что они не проводили четкого различия между зеленым и голубым. Думаю, говорящие по-русски разделили бы ту гамму длины волны, которую мы называем blи или azzurro, на другие секторы: на голубой и синий. Индийцы считают, что красный и оранжевый составляют единое целое. И если новозеландские маори{♦ 204}, согласно Дэвиду и Розе Катц, распознают три тысячи цветов и называют их тремя тысячами различных терминов[281], то в противоположность им есть народ хануно́о{♦ 205}, живущий на Филиппинах, и цветообозначение у них, согласно Конклину (Conklin 1955: 339–342), характеризуется особой оппозицией между ограниченным общеобязательным кодом и кодами, разработанными подробно, более или менее индивидуальными.
Они признают два уровня цветового контраста. Обойдем молчанием второй, включающий в себя около сотни категорий, относительно которых, как представляется, они не пришли к единодушию; видимо, эти категории различаются в зависимости от пола и рода деятельности. Что же касается первого уровня, то он предусматривает четыре взаимоисключающие категории неравной протяженности, с неточными и размытыми границами, но вполне поддающимися определению в центре. Слово mabi: ru включает в себя примерно ту гамму, которую в европейских языках обычно покрывают собою черный, фиолетовый, синий, голубой, темно-зеленый, серый, а также глубокие оттенки других цветов и их смешений. Слово malagti относится к белому и к очень легким тонам других цветов и их смешений; таrаrа – к каштановому, красному, оранжевому, желтому, а также к тем смешениям, где преобладают эти цвета; malatuy — к светло-зеленому и смешениям зеленого, желтого и светло-коричневого.
Вполне очевидно, что это разделение спектра зависит от культурных критериев и от материальных потребностей. Видимо, сначала намечается оппозиция между светлым и темным (lagti / biru), затем – оппозиция между сухостью и влажностью или сочностью (rаrа / latuy), относящаяся к растениям (ведь почти у всех растений есть свежие части, часто «зеленоватые»). Сырое колено свежесрезанного бамбука определяется как malatuy, а не таrаrа. Напротив, засохшие или вызревшие части растения, как, например, пожелтевший бамбук или зерна высохшей кукурузы, называются таrаrа. Третья оппозиция, идущая поперек по отношению к первым двум, противопоставляет субстанции неизменного цвета и другие, бледные, поблекшие или бесцветные (mabi: ru и таrаrа / malagti и malatuy).
Рис. 11
Попробуем теперь так выстроить систему хануно́о, чтобы ее можно было сравнить с нашей спектральной системой (см. рис. 12).
Рис. 12
Эта реконструкция составляет систему оппозиций и взаимных границ. Выражаясь геополитически, национальная территория – понятие отрицательное: это класс всех точек, не включенных в сопредельные территории. В любой системе, будь то геополитическая, цветовая или лексическая, единицы определяются не сами по себе, а в терминах оппозиции и позиции по отношению к другим единицам. Не может быть единицы без системы. В данной системе пространство содержания, покрываемое словом malatuy, определяется его верхней границей, за которой идет таrаrа, и его нижней границей, за которой идет таbi: rи. Если нам придется переводить текст с языка хануно́о, мы сможем сказать, что такой-то плод – подгнивший, сочный, желтый или красноватый, если в контексте важен его приблизительный цвет, степень его сухости или его съедобность, в зависимости от того, что́ действительно интересует лицо, производящее действие.
Именно учитывая эту схему (за которую Конклин не несет ответственности), мы можем приблизиться к решению загадки Авла Геллия, включив в эту сравнительную таблицу также и его цветоразделения, пусть даже в самом грубом приближении.
Во II в. н. э. Рим представлял собою настоящее столпотворение, перекресток множества культур. Владения империи простирались от Испании до Рейна, от Британии до Северной Африки и Среднего Востока. Все эти культуры, каждая из которых обладала своей чувствительностью к цветам, оказались в римском горниле. Авл Геллий попытался объединить цветовые коды по меньшей мере двух веков латинской литературы с кодами других культур, отличных от латинской. Геллий, должно быть, учитывал различные и зачастую контрастирующие друг с другом сегментации хроматического поля. Это могло бы объяснить противоречия в его анализе и замешательство современного читателя. Его калейдоскоп непоследователен: кажется, будто смотришь на дрожащее изображение на телевизионном экране, когда произошла какая-то поломка в электронных системах, из-за чего цвета смешиваются и одно и то же лицо в течение нескольких секунд становится то желтым, то оранжевым, то зеленым. Обусловленный своими культурными познаниями, Геллий не может довериться собственному восприятию (если таковое имеется) и, кажется, вынужден видеть золото таким же красным, как огонь, а шафран – таким же желтым, как зеленоватые оттенки шерсти мышастого коня.
Мы не знаем и никогда не узнаем, как сам Геллий в действительности воспринимал свой Umwelt[282]*. К сожалению, наши единственные сведения о том, как он видел и думал, – это сказанные им слова, и можно заподозрить, что он был пленником того смешения культур, в котором жил.
Как бы то ни было, этот исторический эпизод служит для нас подтверждением того, что (1) существуют различные сегментации спектрального континуума и (2) поэтому не существует единого языка цветообозначения; тем не менее (3) возможен перевод из одной системы сегментации в другую: сравнивая различные способы разбиения спектра, мы можем догадаться о том, что может иметь в виду туземец хануно́о, произнося то или иное слово; (4) составить сравнительную таблицу вроде той, что воспроизведена на рисунке 13, – значит применить нашу способность к многоязычию; (5) конечно, чтобы составить таблицу на рисунке 13, мы обратились к некоему параметру отсчета (в данном случае – к научному разделению спектра) и в этом смысле, разумеется, проявили некоторый этноцентризм – но в действительности мы сделали единственное, что могли сделать, а именно: отправляться от известного, чтобы прийти к пониманию неизвестного[283].
Ознакомительная версия.
