— Что мне с вами делать? — говорит она, пробегая глазами бумагу. — В том-то и беда, что и вы по-своему правы, и мы — тоже. В вашем случае это, может быть, главный козырь.
— Значит, лед тронулся? Тогда я с Ариана Павловича с живого не слезу!
Зоя Ивановна улыбается и только головой качает.
* * *
А хирург, кажется, стал избегать меня. Но я все же поймал его.
— Некогда мне сейчас, некогда, — хотел было отмахнуться Ариан Павлович.
— Если вам некогда, я поймаю вас в другой раз. Но от этого разговора вам не уйти.
Ариан Павлович улыбается нехотя, одной стороной рта, нехотя садится и меня приглашает сесть. Стучит пальцами по столу.
— Значит, решил оперироваться, — не то спрашивает, не то подводит итог. — А я не могу тебя оперировать — я сделаю из тебя второго Медынцева, понимаешь? — Говорит спокойно. Это была не жестокость, а правда — одно из достоинств, за которое я уважаю Ариана Павловича. Я могу довериться лишь тому, кто умеет сказать «я не знаю» и даже «я тебя зарежу», если так оно и есть на самом деле. Да Ариан Павлович и сам знал, кому можно так говорить.
— Все равно режьте.
Хирург молчит.
— Есть такой анекдот. Ведут двоих на расстрел. Впереди уже виднеется яма. Один говорит: «Бежим?», а другой: «А хуже не будет?» Вот и мне хуже уже не будет. В конце концов, я распоряжаюсь своею жизнью. Мне надоело это жалкое существование. Сейчас я живу лишь потому, что надеюсь на улучшение. А такая жизнь, как сейчас, не только не дорога мне — она мне не нужна! Это мне вот так, — провожу рукой по горлу, — надоело: боишься махнуть рукой, съесть лишнюю крошку, выпить лишнюю каплю. Не жизнь, а слежка за самим собой! — Я уже начинаю злиться, что не могу убедить, вынудить Ариана Павловича на операцию. Достаю из кармана письмо, где жена пишет: «Я сейчас ни богу свечка, ни черту кочерга», и молча протягиваю хирургу. Тот читает, выпятив свои узкие губы. Тяжело вздыхает. Барабанит пальцами заключительную очередь и решительно хлопает по столу ладонью:
— Ну что ж, если тебе так не терпится на тот свет, иди к директору института: разрешит — буду оперировать.
У меня гора с плеч сваливается: Ариан Павлович от своего слова не отступится.
— А где и когда я смогу к ней попасть?
Ариан Павлович минуту молчит. Потом уже обычным деловым голосом произносит:
— Уговорил. Сам пойду к ней. Постараюсь показать тебя ей.
Теперь все свободное время Ариан Павлович пропадает в читальне или у патологоанатомов. Он готовится.
По непроверенным данным, в институте не проходит ни одной пятиминутки, чтобы на ней не говорилось о моей персоне. Зоя Ивановна, докладывая о моем состоянии, всякий раз говорит в заключение:
— Снова спрашивал, когда будем оперировать.
Не только Ариан Павлович — многие врачи института ломают голову: как быть со мной и с другими, для кого повторная операция — и единственная надежда и смертельная опасность. Для института сейчас это вопрос номер один.
Несколько дней стояла такая солнечная погода, что глазам больно было смотреть в окно. А сегодня — будто солнце застряло где-то у горизонта, увязло в мягком снегу и никак не может взойти, уже скоро на «работу» (на обед) идти, а в палате — хоть свет включай. Снег идет большими хлопьями, тихо, одуванчиковым пухом опускаясь на землю, стирая четкость только что проложенных следов. На ветвях кленов, молодых березок и голубых елочек снег уже громоздится сказочными шапками.
После обеда приходит Зоя Ивановна. Она даже немного взволнована.
— Овчаров, поздравляю! Решили вас оперировать. Молодец, добились своего! Но прежде надо похудеть килограммчиков хоть на двенадцать.
— У нас, у курсантов, был девиз: наша главная задача — не похудеть! А теперь глазная задача — похудеть. Я ж говорю, что у меня давно все не как у людей.
С ее уходом в палате наступает небывалая тишина: погода такая сонливая, что убаюкала даже тех, кто страдает безнадежной бессонницей.
Проснулся, когда на улице уже зажглись фонари. Подхожу к окну. Снег все идет. В холодном свете фонарей все вокруг преобразилось, стало совсем неземным. Над бескрайним белоснежьем, сквозь колышущийся нетканый тюль бесшумно проносятся светлячки белого и желтого огня. Что из того, что это огни мчащихся автомашин — снег и ночь придали им, как и всему на свете, новую, фантастическую окраску… Что за снег! Что за чудный вечер! Людей на тротуарах становится все больше, они, обсыпанные снегом, призраками движутся в колеблющейся сетке хлопьев, будто паря в воздухе. А с мутно-черного неба все сыплет и сыплет. Этот вечер напоминает другой… Алма-Ата… Аленушка…
…Я пришел к тебе, а ты еще на работе. Твоя мама разрешила взять Иришу, и мы пошли с нею встречать тебя с работы. Пришли к твоему ателье. Чтобы скоротать время, стали играть в снежки. Ира неумелыми ручонками брала снег, отчаянно швыряла, но как-то так получалось, что весь он высыпался на нее же. Ее это не огорчало — ведь дядя Макар так визжит, так закрывается руками, убегая от нее. А я не спускал глаз с подъезда, из которого ты должна выйти.
Шел тихий пушистый снег, морозец был слабый, только-только не таяло. Зажглись фонари.
Я приготовил пару снежков. Из ателье выходят люди. А вот и ты. Прошла несколько шагов, и тут тебе в воротник угодил снежок. Ты круто обернулась и едва успела прикрыться рукой: другой снежок, ударившись о локоть, рассыпался, обрызгав лицо и пальто.
— А, так вот это кто! — воинственно воскликнула ты, разбежалась и покатилась, балансируя руками, по накатанной ледяной дорожке. Я поехал навстречу. Мы сшиблись, ты на какой-то миг прижалась ко мне, мы невольно обнялись — ты тут же вывернулась и бросила в меня снегом. Я повалил тебя, стал умывать. Ты вертела головой, свободной рукой брызгала снегом мне в лицо и не хотела сдаваться. Вдруг меня окатило горячей волной: «Недаром говорят, сила есть — ума не надо…» Моя занесенная рука со снегом замерла. Ты смотрела на меня черными смородинами глаз, мерцающими в неверном свете уличных фонарей… Ты тяжело дышала, щеки раскраснелись, русые волосы выбились из-под съехавшего белого пухового платочка и казались черными, они были засыпаны снегом. Я ласково сбрасывал снег с твоих щек, подбородка, бровей. На лбу, на носу поблескивали росинки растаявших снежинок. Ты лежала, притихшая, хлопая ресницами с налипшим на них снегом. Я осторожно коснулся их пальцем — и ты закрыла глаза. И тени не осталось от твоей недавней воинственности. У тебя было счастливое лицо. Впервые за все месяцы нашего знакомства.
К нам притопала Иришка, потянула меня за воротник и заверещала так, что в ушах заложило. Я проворно вскочил на ноги, помог тебе подняться. Ты схватила дочурку и принялась целовать ее лицо, руки, и от каждого поцелуя у меня сладко сжималось сердце, будто эти поцелуи — мне. Ты поправила платок, мы стали отряхивать друг друга, но тщетно — влажный снег непрочно въелся в одежду.
А снег все шел и шел, расширенные глаза твои были необычайно красивы, ты вскидывала их на меня, и в твоем взгляде я чувствовал признательность.
«Ириша, дай папе ручку…» Я знаю, ты оговорилась. И смутилась. Я сделал вид, что ничего не заметил, и смущение твое прошло. А мне почему-то была приятна твоя оговорка… Мы шли медленно. Ира посредине: «папа, мама и я». Потом я взял девочку на руки. Ты просунула руку мне под локоть, прислонилась плечом к моему плечу. Такой уж это был вечер чистый…
Мы еще долго гуляли на улице. Я посадил девочку на шею и скакал с нею, как жеребенок, выпущенный на волю, убегал от тебя. Ты догоняла, щекотала дочку, Ира изгибалась, ерзала на шее, и вы обе заливались смехом.
В тот вечер мы легко перешли на «ты». И оба сразу почувствовали себя свободней.
Когда поднимались по лестнице, ты шла впереди, оглядывалась на нас с Ирой и улыбалась смущенной, благодарной, немного грустной улыбкой.
…И сейчас, вспоминая эту улыбку, твой взгляд, чувствую, как сердце начинает биться сильнее и в груди разливается тепло.
Ира слезла с меня только в прихожей. Я снял с нее меховую шапку, пальтецо. Щеки у нее были красные, налитые, как спелый апорт. Она без устали прыгала, визжала, о чем-то мило болтала.
Сняв платок, ты запрокинула голову, потрясла ею, расчесывая пальцами волосы. В тот день ты была совсем девчушкой, гаврошем, мне казалось, что я старше тебя, хотя был на три года моложе, а Иришка — никакая тебе не дочь, а младшая сестренка.
Все эти месяцы тебя не отпускала, давила какая-то обида, я знал об этом по твоему взгляду, устало опущенным уголкам губ, знал по вялым, стесненным движениям рук. Я бы дорого дал за то, чтобы снять с тебя этот гнет…
И вот наступил день, когда улыбка, движения твои стали естественными. Я, наконец, увидел, какая Аленушка на самом деле.
