Через минуту после самогонной стопки Василий вылетел во двор, на свежий воздух. Земля крутилась, его тошнило. Будущего зятя бережно подхватили под руки и повели в дом на кровать. Но как только он принял горизонтальное положение, головокружение усилилось, к горлу подкатил комок, и через секунду Василий громко блевал фонтаном в заботливо подставленный тазик. Официальное знакомство с семьёй состоялось.
Ему было так плохо, что домой он не пошёл, с благодарностью приняв предложение полежать до утра. Утром неистово болела голова, хотелось пить и было страшно открыть глаза. Но вот появился будущий тесть со стаканом «самгарита». Самогонка показалась сладковатой — признак перепоя, однако подействовала; головная боль утихла, а на старые дрожжи быстро развезло до умеренно пьяного состояния. На поговорку тестя «Один день пить что воду рубить», прозвучавшую как команда к продолжению банкета, Василий ответил решительным отказом и отправился наконец домой. На все вопросы матери ответил одной-единственной фразой: «В тот дом ходить нельзя, если сдохнуть не хочешь», — и снова завалился спать.
В понедельник, окончательно отойдя от пьянки, Василий подъехал к Тамаре на птичник, встретил её и отвёз к себе домой. Старушка-мать старомодно спросила, знают ли Тамаркины родители, что она здесь, а то чего люди скажут... Василий обнял её и просто сказал, что его меньше всего волнует, о чём говорят люди.
Тамара впервые переступила порог дома Василия, и он поразил её не только размерами. Дом был полностью кирпичный, с громадными окнами, стены с моющимися обоями, везде на полу паркет, кухня и санузлы в кафеле, кругом батареи водяного отопления, как в городе. Василий гордо водил её по своему хозяйству, рассказывая про чудо-котёл, которому хватает трёх вёдер угля в сутки, про туалеты, ванну и душ с горячей водой, про стиральную машинку и отдельную канализацию, которая заканчивалась в громадной крытой яме в огороде. Ей, привыкшей к насквозь продуваемому теремку с вонючей дыркой, к еженедельным походам в сельскую баню, к корыту для стирки и гремящему рукомойнику со льдом по утрам, всё это все казалось чудом. Но главное — там не было печи! На кухне стояла обычная городская газовая плита, ясно, что от баллона, а в зале первого этажа был большой красивый камин девственной чистоты, который, по признанию Василия, они никогда не топили. Василь ничего не врал, рассказывал, что когда дом строили, то сам он делал очень немного — добывал материалы, платил работягам и кормил их, ну иногда помогал в черновой работе — замес цемента сделать или кирпичи поднести.
Они зажгли камин, уселись на мягкий диван, и Василий достал книжки по цветоводству. Оказалось, это целая наука, тонкости которой он постиг в совершенстве. Сорта и земляные смеси, температурный режим, специфика отопления и поддержания влажности... Всё это настолько отличалось от привычного ей «вскопали-посадили»...
И ей захотелось здесь жить. Ей захотелось, чтобы её будущие дети играли у камина, а не у грязной растрескавшейся «голландки», дающей копоть и сырость. Ей захотелось по субботам ездить в Ленинград, а не отыскивать своего мужа по дворам и оврагам. Ей очень захотелось, чтобы деньги шли вот так — от каких-то малознакомых людей, а не авансом и зарплатой из окошечка сельсоветовской кассы. Много денег. Она не полюбила Василия, но ома полюбила его жизнь. Заговорили о том, как жить, и Василь вдруг сказал:
— Ты знаешь, Тамара, а ведь самое дорогое слово — это «нет». «Да» — это дешёвое и плохое слово...
Тамарка испугалась, подумав, что Василий намекает ей на ответ, который, если всё пойдёт хорошо, ей придётся давать ему.
Однако всё оказалось сложнее. Василий научился говорить «нет» всему тому, что его окружало. «Нет» пьянкам и лени, «нет» дружкам и «нет» просьбам со стороны о чём-нибудь за просто так. Он бережёт своё время, свой труд и свои деньги — и поэтому «нет» перекупщику с плохой ценой. Он торгуется, он не боится, что о нём плохо подумают. Он никогда не скажет «да», если какая-нибудь мелочь ему до конца не ясна. Он никогда не скажет «да», если есть хоть малейший риск, что его «обуют». Пусть он жадный, но он честный, и это его деньги и его дело. Он не любит говорить «да». Но ей говорит...
Вот и вышла на улицу их помолвка. Сорока Игнатьевна споро разнесла её по дворам. К Тамаре стали подходить, с чем-то поздравляли, на что-то намекали. От людей в возрасте она постоянно слышала поговорку: «Старый конь борозды не портит». Ту же самую поговорку она слышала и от сверстниц, правда, с дополнением: «...но и глубоко не вспашет». Она смирилась. Она взяла пример с Василия, её перестало волновать, что про неё скажут люди.
Скоро сыграли свадьбу. Тамара не была девочкой, и любовные утехи были ей сладки, хоть и случались крайне редко. Однако до свадьбы она с Василием в постели не побывала. Да и после свадьбы, став полноправной хозяйкой в доме, она с трудом воспринимала себя его женой. Она очень уважала его, но скорее как отца, как старшего брата. В близости с ним она была скованна. Он быстро делал свои простенькие дела, а она лежала под ним с закрытыми глазами. Ей не было противно. Ей было никак. Она быстро забеременела и родила малыша, такого же щупленького и худенького, с жиденькими белесыми, как лен, волосиками и полупрозрачными серыми глазками. Бабушка во внуке души не чаяла, постоянно сравнивала его с Василием и говорила, что так похож, что сама бы с родным сыном перепутала. Мальчик был не капризный, хорошо брал грудь и особых хлопот не доставлял. Тамара считала себя вполне счастливой. А когда сыну исполнилось полтора года, Тамара решила, что насиделась дома достаточно, оставила внука бабушке и вышла на работу на свой птичник.
За время Тамаркиного отсутствия все молодые птичницы поуходили, кто на ферму, кто в контору, а кто вообще в город уехал. Остались только сорокалетние. Месяца три шла обычная размеренная сельская рутина, а потом появился Гришка-цыган.
Вообще-то, о происхождении Григория ходило много легенд. Самая реальная гласила, что вроде как мать, сама чернявая, со значительной примесью цыганской крови, нагуляла его не то от грузина, не то от азербайджанца, когда ездила по путёвке куда-то на юга в дом отдыха. Муж у неё сидел, а по освобождении к ней возвращаться не стал. Она была одинокой женщиной без родни, вот и оставила себе нагулянного ребёнка как опору на старость. Так кличка Варька-цыганка породила кличку Гришка-цыган. А он действительно этой кличке соответствовал на все сто: озорной, бойкий, чернее смоли! Единственный такой среди умеренно русого населения их деревни.
Тамарка его прекрасно знала, ещё со школы-восьмилетки. Он был младше почти на три года, но шалопай, известный на всю школу Потом ушёл в сальхов-училище, когда Тамарка уже на птичнике стала работать. В училище был хулиганом и двоечником, вечно влетающим в какие-то неприятные истории, и девчонки на него никогда серьёзно не смотрели. И вот теперь он вернулся и устроился к ним механиком.
Армия Гришку много чему научила. Он не только не забыл своё оборудование, но научился и понял, как его сносно чинить, чего до армии никогда не делал, спихивая всё на дядю Антона, второго механика. Но Антон уже год как работал с трактористами и на птичник заходил редко. Оборудование старело и ломалось, ремонтировать его было некому. С появлением Гришки дело несколько наладилось — пошли, казалось, замершие навеки транспортёры, зашумел кормоцех с его «рушалками» для зерносмеси и комбикормов. Бабья работа заметно облегчилась, стали выдавать больше яиц и птицы, повысилась зарплата. Однако Гришку не уважали. Несмотря на свои дельные руки, он оставался тем же шалопаем — мог прогулять без причины, а получив заплату, вовсю подражал «старшим по сроку службы», напиваясь до потери равновесия. Правда, запоев не допускал и остаток зарплаты отдавал мамке Варьке, чтобы сохранила от греха подальше.
И вот этот Гришка стал к Тамарке клеиться. Она ему раз чётко сказала, что по сравнению с её Василем Гришка просто никчёмное дерьмо. Странно, но задиристый Гришка не обиделся. Он поджидал её у двери, а когда она входила, прыгал на неё и хватал за сиськи или за задницу, ну прям как семиклассник. Тамара злилась, но не так чтоб сильно. Она никогда серьёзно на него не смотрела. Списывала все эти выходки на то, что она единственная молодая птичница и ему заигрывать больше не с кем. Потом она начала внаглую его использовать: по её приказу Гришка таскал мешки с комбикормом, вывозил помёт, дробил мел и выполнял другую тяжёлую работу. Она стала в шутку позволять ему подержаться за сиську или легонько взять за ягодицы. И вдруг в один момент поняла, что нестерпимо хочет его. Пару дней она страшно боялась этого желания, а потом...
И случилось то, чего никогда с нею не было. Случился страшный кайф! До замужества у неё пару раз бывали оргазмы, но какие-то быстрые и поверхностные. Похоже, роды что-то перестроили в её организме. Чувство было настолько сильным и долгим, что дрожь переходила в конвульсии; ей казалось, что она проваливается в океан удовольствия, и страшно хотелось орать. Это было самое приятное ощущение, ког-ia-либо случавшееся в её жизни. Она просто не зная, не представляла, что такое возможно. Нет, реально, такого не может быть! Но оно было.
