Второй вид познания содержит в себе нечто незаконное. Это и есть "магия" в полном смысле слова. По сравнению с ним первый и третий способы познания представляются простыми и естественными, хотя первый путь, связанный с эмоциональным подходом, предчувствиями и разного рода желаниями, выглядит психологическим трюком, а третий вид познания кажется продолжением обычного познания, но следующим новым линиям и новым принципам.
Третье познание основывается на знании механизма всего существующего. Зная весь механизм и взаимоотношение отдельных его частей, легко найти мельчайшую деталь и с абсолютной точностью предрешить все, что с ней связано. Таким образом, третье познание есть познание, основанное на расчете. Рассчитать можно все. Если известен механизм всего существующего, можно вычислить, какая погода будет стоять в течение месяца или целого года; вполне возможно определить день и час любого случая. Можно будет рассчитать значение и смысл любого наблюдаемого события, даже самого малого. Трудность познания третьего рода состоит, во-первых, в необходимости знать весь механизм для познания мельчайшей вещи; во-вторых, в необходимости привести в движение всю колоссальную машину знания для того, чтобы узнать нечто совершенно незначительное и мелкое.
Вот приблизительно и все, что я "узнал" или "понял" о трех видах познания. Я хорошо вижу, что идея выражена в этом описании неадекватно, т. к. многое, возможно, самое важное, давно ускользнуло из моей намяти. Это справедливо по отношению не только к вопросу о познании, но и ко всему, что я писал здесь о своих экспериментах. К таким описаниям следует относиться с большой осторожностью, понимая, что в них утрачено девяносто девять процентов того, что чувствовалось и понималось во время самих экспериментов.
Очень своеобразное место в моих экспериментах занимали попытки узнать что-либо об умерших. Обычно такие вопросы оставались без ответа, и я смутно сознавал, что в них самих скрывается какая-то принципиальная ошибка. Но однажды я получил совершенно ясный ответ на свой вопрос. Более того, этот ответ был связан с ощущением смерти, которое я пережил за десять лет до описываемых экспериментов; самоощущение было вызвано состоянием интенсивной эмоции.
Говоря об этих случаях, я вынужден коснуться чисто личных переживаний, связанных со смертью близкого мне человека. В то время я был очень молод, и его смерть произвела на меня совершенно угнетающее впечатление. Я не мог думать ни о чем другом и старался понять загадку его исчезновения, как-то разрешить ее, мне хотелось также уяснить взаимные связи людей. И вдруг во мне поднялась волна новых мыслей и чувств, оставившая после себя ощущение удивительного спокойствия. На мгновение я увидел, почему мы не можем понять смерть, почему она так пугает нас, почему мы не в состоянии найти ответы на вопросы, которые задаем себе в связи с проблемой смерти. Этот умерший человек, о котором я думал, не мог умереть уже потому, что он никогда не существовал. В этом и заключалось решение вопроса. В обычных условиях я видел не его самого, а как бы его тень. Тень исчезла; но реально существовавший человек исчезнуть не мог. Он был больше того, каким я его видел, "длиннее", как я сформулировал это для себя; и в этой "длине" неким образом скрывался ответ на все вопросы.
Внезапный и яркий поток мыслей исчез так же быстро, как и появился. Через несколько секунд от него осталось только что-то вроде мысленного образа. Я увидел перед собой две фигуры. Одна, совсем небольшая, напоминала неясный человеческий силуэт. Она представляла собой этого человека, каким я его знал. Другая фигура была подобна дороге в горах; видно было, как она петляет среди холмов, пересекает реки и исчезает вдали. Вот чем он был в действительности, вот чего я не мог ни понять, ни выразить. Воспоминание об этом переживании долгое время сообщало мне чувство покоя и доверия. Позднее идеи высших измерений позволили мне найти формулировку для этого необычного "сна в бодрственном состоянии", как я называл свое переживание.
И вот нечто, напоминающее описанный случай, произошло со мной во время моих опытов.
Я думал о другом человеке, который также был мне близок; он умер за два года до опытов. В обстоятельствах его смерти, как и в событиях последнего года жизни, я находил немало неясного; было много и такого, за что я в глубине души мог порицать себя, – главным образом, за то, что отдалился от него, не был с ним достаточно близок, когда он, возможно, нуждался во мне. Находились, конечно, возражения против подобных мыслей, но полностью избавиться от них я не мог, и они опять привели меня к проблеме смерти, а также к проблеме жизни по ту сторону смерти.
Помню, как однажды во время эксперимента я сказал себе, что если бы я верил в "спиритические" теории и в возможность общения с умершими, то хотел бы увидеть этого человека и задать ему один вопросвсего один!
И вдруг, без всякой подготовки, мое желание исполнилось, и я его увидел. Это не было зрительное ощущение: то, что я увидел, не было похоже на его внешнюю оболочку; передо мной мгновенно промелькнула вся его жизнь. Эта жизнь и была им. Человек, которого я знал и который умер, никогда не существовал. Существовало что-то совсем другое, ибо жизнь его не была простой вереницей событий, как мы обычно описываем жизнь какого-то человека; жизнь – есть мыслящее и чувствующее существо, которое не меняется фактом смерти. Знакомый мне человек был как бы лицом этого существа; лицо, скажем, с годами меняется, но за ним всегда стоит одна и та же неизменная реальность.
Выражаясь фигурально, можно сказать, что я видел этого человека и разговаривал с ним. На самом же деле, при этом отсутствовали зрительные впечатления, которые можно было бы описать; не было ничего похожего на обычный разговор. Тем не менее, я знаю, что это был он; и именно он сообщил мне о себе гораздо больше, чем я мог спросить. Я увидел с полной очевидностью, что события последних лет его жизни были так же неотделимы от него, как и черты лица, которые я знал. Все эти события последних лет были чертами лица его жизни, и никто не мог ничего в них изменить, совершенно так же, как никому не удалось бы изменить цвет его волос и глаз или форму носа. Точно так же никто не был виноват в том, что данный человек обладал именно этими чертами лица, а не другими.
Черты его лица, как и черты последних лет жизни, были его свойствами; это был он. Видеть его без событий последних лет жизни было бы так же необычно, как вообразить его с другой физиономией, – тогда это был бы не он, а кто-то другой. Вместе с тем я понял, что никто не несет ответственности за то, что он был самим собой и никем иным. Я понял, что мы зависим друг от друга в гораздо меньшей степени, чем думаем; мы ответственны за события в жизни другого человека не больше, чем за черты его лица. У каждого свое лицо со своими особыми чертами; точно так же у каждого своя судьба, в которой другой человек может занимать определенное место, но ничего не в состоянии изменить. Но, уяснив это, я обнаружил, что мы гораздо теснее, чем думаем, связаны с нашим прошлым и с людьми, с которыми соприкасаемся; я понял со всей очевидностью, что смерть ничего в этом не меняет. Мы остаемся привязанными ко всем тем, к кому были привязаны. Только для общения с ними необходимо особое состояние сознания.
Я мог бы объяснить те идеи, которые в этой связи понял, следующим образом: если взять ветвь дерева с отходящими от нее побегами, то излом ветви будет соответствовать человеку, каким мы его обычно видим; сама ветвь – жизнь этого человека, а побеги – жизни тех людей, с которыми он сталкивается.
Иероглиф, описанный мной ранее, линия с боковыми штрихами – это как раз и есть ветка с побегами.
В моей книге "Tertium Organum" я пытался высказать идею о "длинном теле" человека от рождения до смерти. Термин, употребляемый в индийской философии, "линга шарира", буквально означает "длинное тело жизни".
Представление о человеке или о его жизни как о ветви, чьи побеги изображают жизни близких ему людей, многое связало в моем понимании, многое объяснило. Каждый человек является для себя такой ветвью, а другие люди, с которыми он связан, суть побеги ветви. Но для себя каждый из них – главная ветвь, и любой другой человек будет для него побегом. Любой побег, если сосредоточить на нем внимание, оказывается ветвью с побегами. Таким образом, жизнь человека соединяется со множеством других жизней; одна жизнь как бы входит в другую, и все вместе они образуют единое целое, природу которого мы не знаем.
Идея всеобщего единства, в каком бы смысле и масштабе она ни была выражена, занимала очень важное место в концепции мира и жизни, сформировавшейся у меня во время необычных состояний сознания.
Эта концепция мира включала в себя нечто совершенно противоположное нашему обычному взгляду на мир и нашим представлениям о нем.
