Шизоидия, как известно, может участвовать в формировании «истерии» и на самых ранних этапах ее развития. Одно дело — когда ребенок, стуча ногами, требует, чтобы ему купили игрушку или сладкое; другое — когда малолетний «истерик», действуя, как правило, много тоньше и изобретательнее, добивается общего внимания и признания в элементарных актах общения. В этом уже чувствуется некий изначальный коммуникативный дефект: возможно, таким детям для установления даже элементарных «контактов» (или для них в особенности) требуется особенный чувственный накал, основанный на эпилептоидных полярных аффектах доминирования-подчинения: без него простые житейские связи не устанавливаются, не «принимаются» психикой, уже закрытой для обыденного общения — в особенности со сверстниками. С течением времени, по достижении 40-летнего рубежа, коммуникативная несостоятельность отца делается очевидной. На первый план в его повседневной жизни выходят черты вынужденного «постояльчества»: изоляция, растерянная беспомощность в собственном доме, болезненно осознаваемая им самим — не в отношениях с женой, где им по-прежнему движет бесчувственный и деспотический эгоизм, потребность в моральном (изначально — сексуальном?) подавлении, но более всего — с сыном, отношения с которым вполне характерны для шизоидных семей, где домашние роли теряют родственную специфику и где родители и дети ведут себя то как приятели, то как враги, то как случайные знакомые, волею судеб оказавшиеся под одной крышей.
Мать может быть отнесена к категории пассивных шизоидов, которые, по-видимому, близки к латентно-процессуальным формам: за пассивностью здесь скрывается хроническая субдепрессия, либо волевой дефект, либо, что чаще, «то и другое вместе». Для таких шизоидов характерна сдача жизненных позиций, подчинение другим членам семейства, житейским обстоятельствам, просто — течению жизни, в которой они «дрейфуют», впадая в некое подобие психического анабиоза с машинальностью и безволием, сохраняя при этом ясность ума и способность к критике и живому наблюдению.
Наконец, их сын — очевидный и законченный гебоид: властный, мрачный, мизантропичный, жестокий и т. д… Как всегда в случаях тяжелой гебоидии, возникает ощущение, что одной шизоидней здесь «дело не ограничивается»: слишком грубо, тотально поражена вся чувственная и инстинктивная сфера — это moral insanity старых авторов. Сын унаследовал шизоидию от обоих родителей, но отличен от них не только грубостью психопатоподобной симптоматики, но и еще чем-то, что можно назвать «органическим довеском» к шизоидии — чем-то более «массивным и материальным», чем одна латентно-шизофреническая конституция, которая обычно производит впечатление хрупкости, ломкости, странности и отстраненности. То же можно сказать и о его моторике: она выглядит не машинальной, не нескладной и неловкой, а вязкой, тягучей, замедленной. С двигательной симптоматикой такого рода в нашей выборке (поскольку мы можем ссылаться здесь только на ее примеры) мы встречались лишь в случаях наследственной патологии с сочетанием олигофренной и шизофреноподобной симптоматики. Не вполне характерно для «чистой» шизоидии и его безусловное лидерство в дворовой шайке. При необходимости различать все эти разновидности шизоидии мы бы обозначили его как латентного шизофреника с чертами брутальной шизоэпилептоидии и с «органической» вязкостью моторики.
Далее (набл.38) — своего рода «гебоидия пожилого возраста». В нашей выборке было три индивида, о которых соседи в один голос говорили как о людях, которых и описать нельзя, «ужасных», «невозможных» для проживания с ними под одной крышей и т. д… Об одном только что рассказано, вторая следует ниже, третье наблюдение отнесено к разряду «шизоэпилептоидов» (набл.89). Во всех трех случаях «невыносимые» свойства таких людей, их «сатанинская сущность», выглядели как бы результатом сложения двух векторных сил: брутальной эпилептоидии — с ее неутомимой моторной активностью, готовностью к физической агрессии, расторможением влечений — и тяжелой шизоидней, весьма подозрительной на подспудное течение латентного шизофренического процесса: с негативистическим, мизантропическим противостоянием обществу и в особенности — представителям своего пола, с нарочитым пренебрежением условностями, выставлением напоказ своих «пороков», моральным и телесным эксгибиционизмом. Это те самые «пересмотренные» «аморальные эпилептоиды» П. Б. Ганнушкина, которые были отнесены другими исследователями к преимущественно шизоидам (Е. К. Краснушкин). Более или менее искренний самообман эпилептоидов, в минуту кверулянтского задора и пафоса почти верящих в собственные версии и трактовки событий, оборачивался у таких лиц хладнокровной, сознательной и безжалостной демагогией. На работе они «поворачивались» эпилептоидной стороной и, как следующая женщина, были даже на хорошем счету (?), но дома «распоясывались», «разнуздывались». Наличие более или менее явной микрокататонической (мимической, моторной, речевой и пр.) симптоматики побуждало относить таких лиц к преимущественно шизоидному (латентно-шизофреническому) полюсу, преобладание характерного эпилептоидного «лицемерия» — к эпилептоидному, но обозначить более четкую границу между обоими вариантами не представлялось ни необходимым, ни возможным.
Набл.38. Женщина 67 лет. Анамнестические сведения дает крайне неохотно. Москвичка. Отец — рабочий, мать — домохозяйка, брат — офицер. Кончила с медалью гимназию. Всю жизнь работала кассиршей. Если ей верить, то в магазине ею очень Дорожили, «не хотели отпускать на пенсию». Была замужем, но продолжала вести свободный образ жизни: много читала, ходила по театрам. Детей иметь не хотела. Овдовела, живет одна, не работает. Недавно обнаружили кисту подчелюстной железы — очень встревожилась из-за нее: не рак ли. Называет себя раздражительной: более всего раздражает шум — дорога за окном, детский сад по соседству.
Соседи в один голос называют ее «ужасной», «невообразимой» женщиной, «лишенной всего человеческого». Ежедневно пьет, закладывает в ломбард вещи, приходит домой, качаясь, еле стоя на ногах. «Совершенно невозможным образом» ведет себя —. —в квартире: по незначительнейшим поводам злобно и цинично бранится, «толкается», встречая соседей в коридоре, нарочно задевает их, держится при этом с нескрываемой, вызывающей агрессией. «Выдумывает» поводы для ссор: так, если соседка на минуту оставит дверь открытой, выскакивает из своей комнаты и захлопывает чужую дверь так, что сыплется штукатурка, грязно ругается при этом — все потому, что боится сквозняков. Одинаково враждебна и к взрослым и к детям, «не видит разницы» между ними. Ее все избегают, найти с ней общий язык, просто завести с ней разговор, не представляется возможным. Не убирает мест общего пользования, нечистоплотна, но может учинить публичный скандал из-за того, что соседка «грязная». Неоднократно «разбиралась» в товарищеском суде, с прежнего места жительства была выселена принудительно.
Пожилая, крупного сложения, на верхней губе растительность. Одета старомодно, в изношенное. Глаза навыкате, глядят в упор, не отрываясь — взгляд недоверчивый, подозрительный, «дерзкий». Ответы свои «жует», словно не хочет расставаться с ними, пойти хоть в чем-то навстречу собеседнику. Постоянно осведомляется о цели визита врача, повторяет, что у нее нет желания с ним разговаривать. Обрывая разговор, зычно подзывает к себе соседского юношу, произносит нечто незначительное, но в грубо-повелительном, безапелляционном тоне, хлопает затем дверью «перед носом врача» (С).
Здесь диагностическая «стрелка» весов склоняется в сторону латентной шизофрении. На ее чашку ложится прежде всего параноидная мимика этой женщины: с неподвижным, напряженным, подозрительным, «неуправляемым» взглядом — и речь: производящая впечатление вздорной, нарочито бессодержательной, но по существу, видимо, дефектно измененная. Неясно, может ли она изъясняться иначе — никто в доме никогда не слышал этого (может быть, она лучше говорила за кассовым аппаратом, но там и разговор формальнее, «служебнее»). В пользу рано проявившейся латентной шизофрении говорит и образ жизни больной, предшествовавший нынешнему: богемно-эстетический, с нежеланием иметь детей, с нарастающим одиночеством; имела место, наверно, и болезненная мнительность и сверхценное отношение к здоровью: учитывая недавний эпизод канцерофобии (?).
Наконец, единственный в выборке параноик-графоман, которого мы, после некоторых колебаний, поместили в ту же группу.
Набл.39. Мужчина 55 лет, коренной москвич, русский. Отец — механик на швейной фабрике: «спокойный, выдержанный, немногословный». Мать — портниха, «вздорная, вспыльчивая, но наделенная оптимизмом»; с годами все больше ссорилась с соседями и домашними. Брат — «очень нервный», ушел из семьи, инженер. Сестра также «нервная», постоянно чем-то болеет, жалуется на слабость.
