Борис Романов - Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

В этой атмосфере "академической" камеры и написана остроумнейшая книга "Новейший Плутарх" тремя соавторами. Инициатор создания "Иллюстрированного биографического словаря воображаемых знаменитых деятелей всех стран и времен от А до Я" Раков стал самым азартным автором, главным редактором, иллюстратором. На свободе занятый преподаванием, учеными и административными заботами на директорских должностях, он в заключении писал много. Начал сочинять цикл рассказов "В капле воды", писал литературоведческие эссе — "Судьба Онегина" и "Письма о Гоголе", стихи, чаще иронические. Любивший и превосходно знавший русскую поэзию, поэтом себя Раков не считал, утверждая, что лишен "поэтического мышления".

Сочинением "Новейшего Плутарха" Лев Раков увлек сокамерников не случайно. Когда-то Михаил Кузмин задумал и начал романом "Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро" серию жизнеописаний — "Новый Плутарх". Кузмин был влюблен в студента Ракова, посвятил ему книгу стихов "Новый Гуль". И Раков, всю жизнь высоко чтивший поэта, прекрасно знал о кузминском замысле. Но сокамерников он подвиг на книгу шутливую, пародийную. Возможно, толчком к осуществлению проекта "Новейшего Плутарха" и послужил цикл о "жертве Махаона".

Даниил Андреев с детства любил сочинять в шутливом роде, умел смеяться. А биографический жанр испробовал еще во времена написания книжки об ученых — изобретателях. Сочинение новелл для "Новейшего Плутарха" стало и для него увлекательной забавой, хотя и здесь он верен заветным темам и мыслям.

"Основатель издания, главный редактор и иллюстратор" торопил и воодушевлял соавторов, используя тюремные лиловые чернила и "сок хлебной корки", рисовал иллюстрации и сам написал большинство биографий. В герое одной из них, предваряемой легко узнаваемым портретом, в Цхонге Иоанне Менелике Конфуции изображен Даниил Андреев. Цхонг — мыслитель, педагог и общественный деятель республики Карджакапты исповедует и воплощает в жизнь взгляды и идеалы автора "Розы Мира" — предмет многих споров и обсуждений ученых соавторов. Характеристики деятеля в новелле и шутливы, и серьезны. "Фундамент философских взглядов Ц., — характеризует мыслителя Цхонга биограф, — образовывало убеждение о всеобщем родстве возвышенных и бескорыстных устремлений человеческой души к совершенству. Далекий от узких рамок догмы, он в каждой религии чувствовал постижение единого Бога, в каждом искусстве видел поиски единого, по существу, идеала, в каждой философской системе — служение единой истине…" Ц. — продолжает Раков — последовательно отрицал "концепции, связанные с "угашением духовного начала", т. е. основанные на рационализме и материализме". И еще, Ц., как и Проповедник в "Железной мистерии", не только похож на "идеального руководителя государства, мечтавшегося некогда Платону", но и, следуя своим идеалам, запрещает "занятие охотой и потребление мясной пищи", а главное, утверждает целительную необходимость "босикомохождения". Довольно близко изложены в новелле и педагогические взгляды Андреева.

Л. Л. Раков. Цхонг Иоанн Менелик Конфуций (Д. Л. Андреев). Иллюстрация к книге "Новейший Плутарх"

Ц. умирает, пав жертвой своей ненависти к обуви, наступив на осколок стекла левой пяткой… Но к насмешкам над "босикомохождением" Андреев привык, приучив к тому, что не терпит обуви, даже тюремщиков. А на дружеские насмешки ответил стихами, предлагая Ракову весеннюю прогулку: "Лёвушка! Спрячь боевые медали, / К черту дела многоважные брось: / Только сегодня апрельские дали / По лесу тонкому светят насквозь". Лесные прогулки могли быть лишь воображаемыми. Даже вносивший раз в десять дней в тюремное житье ожидаемое разнообразие путь в баню — мимо больничного корпуса, по закатанному асфальтом мертвому двору, где не пробивалось ни травинки, — не дарил взгляду ни краешка живой природы — вокруг каменные стены, мутные решетчатые окна, и лишь небо вверху в счастливый день сверкнет синевой и солнцем. И даже Раков, петербургское дитя, не питавший андреевской страстной любви к природе, писал из тюрьмы дочери: "Как я теперь вспоминаю немногие часы, проведенные среди природы! Припоминаю все подробности вида, запахов, звуков; все это для меня — вроде потерянного рая"[448].

Насмешливый Раков шутил и над собой, описав собственное увлечение историей русского военного костюма в биографии военного педагога Пучкова — Прошкина. То же увлечение он изобразил и в жизнеописании основоположника научной дисциплины "Сравнительная история одежды" Хиальмара аф Хозенканта. Сочинительство помогало не думать о двадцатипятилетием сроке, коротать "горькие дни". "А все же, как ни странно, — удивлялся Раков, освободившись, — эти дни бывали и прекрасными, когда мы, подчас, ухитрялись жить в подлинном мире идей, владея всем, что нам было угодно вообразить"[449].

Попытка спасения бабочки закончилась карцером. А все написанное Андреевым за два почти года, все, что удалось восстановить из погибшего на Лубянке, изъяли при неожиданно проведенном "шмоне". Катастрофа, наказание страшнее карцера. В третий раз вспоминалось меньше и труднее. В отчаянье казалось, что и опять восстановленное погибнет. Жаль было многого, особенно цикла "Московское детство", от которого уцелело два стихотворения, написанных в 50–м — об игрушечном Мишке, пропавшем во время ареста, и "Старый дом". А "в четвертый, — обреченно сетовал он, — пожалуй, и совсем почти все забудется"[450].

"Новейший Плутарх", забава и отдохновение, сочинялся не сразу. Раков старался увлечь своим замыслом всех, по некоторым сведениям, в книге что-то написано даже японцем, а что-то немцем. Возможно. Но в рукопись вдохновенный проект превратился позже, когда к писаньям зэков стали относиться снисходительней. Это, видимо, происходило после смерти Сталина и уже в другой камере, 35–й, куда Ракова перевели 3 апреля 1953 года.

В тюремной тетради Даниила Андреева есть выписка двух фраз из статьи Веры Смирновой, детской писательницы, некогда написавшей книжку об Орджоникидзе, в "Литературной газете" за 10 мая 1951 года:

"Никому в голову не придет теперь выделять мастеров литературы в какую-то особую ’’касту жрецов", владеющую тайной воздействия на умы и сердца".

"И если читатель, даже родившийся в советское время, не верит ни в бога, ни в черта… и т. д."

Над подобными утверждениями в те поры читатели газет не задумывались. Но Андреев тотальной советской десакрализации противостоял всегда. Газета попалась ему на глаза с запозданием, но именно в то время у него складывается теория вестничества. Он мечтает именно о "касте жрецов", об особенных творцах, названных им вестниками. Вестники в образах искусства свидетельствуют о иной реальности, они и после земной смерти продолжают в небесных мирах служение и подвиг. Читатель, не верящий "ни в бога, ни в черта", для него не читатель — он лишен духовного слуха и зрения. Вестям о мистических мирах "Как рожденный слепым калека, / Презирающий всех, кто зряч, / Усмехнется рассудок века — / Знанья собственного палач".

Даниил Андреев противостоит "рассудку века", его идеологам. Он вступает в спор с Маяковским потому, что ценит поэтическую силу Маяковского, ставшего одним из столпов и символов сталинского режима. Стихотворение "Гиперпеон" — поэтическая декларация и принципиальный спор с Маяковским, идеологом Доктрины. Помня "железки строк" поэмы "Во весь голос", Андреев противопоставляет им "нержавеющий" стих, "транс — урановые размеры", чтобы говорить о той же эпохе, что и певец коммунистического далека. Он сообщает о страшной правде: "О триумфах, иллюминациях, гекатомбах, / Об овациях всенародному палачу, / О погибших / и погибающих… под расплющивающей / пятою…"

В пантеоне сталинско — советской мифологии Маяковский стоял в паре с Горьким. Назначенные основоположниками советской литературы, они несли груз и проклятие навязанной им культовой роли. И в "Розе Мира" эти имена поставлены рядом. В главу "Русских богов" — "Темное видение", куда включен "Гиперпеон", вошло стихотворение "К открытию памятника". В тюрьме Андреев из газет узнал об открытии памятника крестному отцу 10 июня 1951 года. Памятник у Белорусского вокзала был воздвигнут Горькому "от правительства Советского Союза", то есть — от Сталина, главы правительства. Но, как и Маяковский, Горький для Андреева не только тот, кто бросал газетные лозунги об уничтожении врагов народа, которые не сдаются. Сутулящийся бронзовый силуэт — трагический герой, не вынесший груза высокого предназначения, потерпевший поражение: "…чуждый полдневному свету, / Он нем, как оборванный звук: / Последний, кто нес эстафету / И выронил факел из рук".

Судьбы Горького и Маяковского связаны с "кармою страны". Ею "скован по рукам дух". Но есть те, кто не прекращает борьбы с кармой, — в ней участвуют не только гении, но и полузабытые подвижники, и праведники прошлого. Они — "белый покров" над горестною страной.