Людмила Зубова - Поэзия Марины Цветаевой. Лингвистический аспект

Вполне возможно, что перечисленные оттенки, основанные на коннотациях, выделены субъективно и характеризуют ассоциации конкретного читателя, однако диффузность значения слова налицо. Эта диффузность подкреплена еще и соседним упоминанием плодов — персик и абрикосный. Тем самым слово апельсинный со всеми его контекстуальными смыслами включается в ряд, абстрагирующий значение драгоценного экзотического плода — ряд, по абстрагирующей потенции подобный сочетаниям типа гуси-лебеди. Вряд ли можно вычленить одно из значений анализируемого слова, представить его если не как единственное контекстуально обусловленное значение, то хотя бы как семантическую доминанту. В то же время поэтический смысл парадоксального сочетания в целом понятен. Очевидно, что этот окказионализм семантически синкретичен и словотворчество в данном случае повторяет путь образования слова-синкреты в глубокой древности.

Здесь кажется уместным употребить термин Ю. Н. Тынянова «колеблющиеся признаки значения» (1965, 87–88), называющий неустойчивые второстепенные признаки, сопутствующие основному признаку значения в художественном тексте и способные его вытеснить. В подобных семантических окказионализмах колеблющиеся признаки значения оказываются не вторичными, а первичными. Аналогичное явление наблюдаем, анализируя такие сочетания из произведений М. Цветаевой, как Мой конный сон (И., 439), школы || Хлебникова соловьиный стон || Лебединый (И., 468), вдоль всей голосовой версты (С, 185). Видимо, не случайно многозначность семантического окказионализма хорошо обнаруживается именно в атрибутивных сочетаниях. Согласованное определение — древнейший вид представления признака и отношения, вероятно, сохранивший способность к синкретизму. Так, если сравнить современную генитивную конструкцию груда пепла с атрибутивной пепельная груда, то можно заметить, что только атрибутивная конструкция способна к полисемии:

Конечно, в этих строках сочетание пепельная груда означает прежде всего груду пепла, но не исчерпывается этим смыслом. Поскольку слово пепельный имеет в языке переносное значение 'седой', то в контексте, в котором речь идет о воскрешении старика, это значение тоже участвует в образовании смысла. В таком случае сожжение «старых роз и старых книг» есть символическое сожжение, умерщвление состарившейся души как необходимое условие ее воскрешения.

Цветаева часто пользуется архаической атрибутивной конструкцией там, где современный язык требует управления: ладанное облако 'облако ладана' (И., 78), кофейное гаданье 'гадание на кофе' (И., 559), лучная вонь 'вонь лука' (И., 551), из-под ресничного взлету 'из-под ресниц' (С., 158), адский уголь 'уголь в аду' (И., 600) и многие другие. Вероятно, семантический синкретизм таких конструкций открывает новые возможности поэтического истолкования, практически во всех случаях сдвигая относительное значение прилагательного в сторону качественного.

О том, что принадлежность прилагательного к разряду качественных связана с их потенциальной синкретичностью, говорит тот факт, что в окказиональной форме сравнительной степени от относительного прилагательного (на разломе формы) этот смысловой синкретизм обнаруживается весьма отчетливо:

В прилагательном снеговее, несомненно, соединились значения белизны как мертвенной бледности, холодности и, возможно, способности к прекращению существования — таянию. Несомненно также и то, что каждое из этих значений существует по крайней мере на двух уровнях — конкретно-образном и духовно-психологическом. Третий возможный уровень связан с философской концепцией Цветаевой, основанной на том, что нарастание аффекта приводит к его прекращению в смерти и тем самым обретению бытия в абсолюте-бессмертии.

Характерно, что окказиональная форма сравнительной степени прилагательного в данном случае совершенно не предполагает наличия или даже возможности производящей формы положительной степени: именно компаратив как показатель принадлежности прилагательного к разряду качественных оказывается способным вместить в себя несколько значений и представить их в нескольких планах. В приведенном примере этот компаратив образован, вероятно, непосредственно от существительного снег, и в этом тоже сказывается «хождение по слуху народному». И. А. Потебня, указывая, что в древнерусском языке «существительное, будучи названием определенной субстанции, было в то же время качественнее, чем ныне», приводит примеры образования компаративов непосредственно от существительных: бережее (от берег), скотее (от скот), зверее (от зверь) (1968, 37). Наличие суффикса — ов- в компаративе не противоречит предположению об отсубстантивном образовании сравнительной степени, так как этот суффикс можно считать рефлексом древнего чередования ъ//ов в основах существительных типа сын.

Характерный пример роли грамматического окказионализма в синкретическом представлении понятий приводит И. Б. Левонтина в своей студенческой курсовой работе (МГУ, 1982 г.), рассматривая причастие минущая в контексте стихотворения Цветаевой «Минута»:

Глубокий анализ контекста, данный И. Б. Левонтиной, заслуживает того, чтобы процитировать его достаточно широко: «Известно, например, что в русском языке действительные причастия настоящего времени не образуются от глаголов совершенного вида. И это логично. Ведь глагол совершенного вида характеризует действие как предельное, комплексное, компактное (завершенное), а действительная форма настоящего времени переводит действие в постоянное свойство активного субъекта, то есть характеризует его как совершающееся. Понятно, что, например, форма прыгнущий в системе русского языка невозможна. Она внутренне противоречива. У Цветаевой же есть аналогичная форма от глагола совершенного вида минуть (добавим, что здесь противоречие еще усиливается семантикой корня). Получается, что действие одновременно и завершено и длится. Форма эта заключает в себе тот конфликт, который лежит в основе сюжета стихотворения и многократно повторен на разных его уровнях. На первый взгляд противоречие здесь только временное (если учитывать лишь сами значения). Но элементы значения слова закреплены за разными точками зрения. Поэтому возникает более сложное значение: все считают, что минута — мгновение, а для меня оно — длится. Поэт может ощутить мгновение как вечность» (С. 14–15).

К этому анализу можно сделать одно существенное дополнение-возражение. И. Б. Левонтина не права только в том, что в системе русского языка формы типа прыгнущий невозможны. Такие формы существовали и были вполне естественны в древнерусском языке, когда категория вида еще не была развита. Потенциальная возможность существования таких форм в языке сохранилась и реализуется в поэтическом тексте.

В поэзии М. Цветаевой содержание микроконтекста и целого произведения часто опирается на собственно языковые связи, и художественная образность может этими связями мотивироваться и моделироваться. Это хорошо видно на примерах авторской трансформации фразеологических единиц. Приемы такой трансформации разнообразны (см.: Кокеладзе 1973; Зубова 1978); особого внимания в рамках темы о синкретизме заслуживают случаи образования индивидуальных оборотов по модели фразеологизмов, существующих в языке, с заменой одного из компонентов:

Здесь сочетание раньше времени преобразуется в мимо времени. Новое значение более трагично, так как это значение не преждевременности, а отсутствия места во времени. Такое словосочетание обозначает одну из центральных тем поэзии М. Цветаевой — отражение трагедии поэта.