«Моя милая, милая, милая, милая Марина Ивановна, — писал он ей в июньском письме того, 1922, года, — ...в эти последние, особенно тяжёлые, страдные дни Вы опять прозвучали мне: ласковой, ласковой, удивительной нотой: доверия... Бывают ведь чудеса! И чудо, что иные люди на других веют благодатно-радостно: и — ни от чего... Знаете, что за день был вчера для меня? Я окончательно поставил крест над Асей... И мне показалось, что вырвал с Асей своё сердце; и с сердцем всего себя; и от головы до груди была пустота... Я заходил в скверы, тупо сидел на лавочке; и заходил в кафе и в пивные; и тупо сидел там без представления пространства и времени. Так до вечера. И когда я появился вечером — опять повеяло вдруг, неожиданно, от Вас: щебетом ласточек, и милой, милой, милой вестью, что какая-то родина — есть, и что ничто не погибло...»
Двенадцать лет спустя, в 1934 году, узнав из газет о кончине Андрея Белого, вернувшегося в Россию в 1923 году, Марина написала о нём воспоминания-реквием, которые назвала «Пленный дух». Там всё сказано об их встречах - встречах двух пленных духов.
Ещё видение — мгновенное и последнее в жизни - Есенина, сановно грядущего мимо столиков «Прагердиле», ради тёплого майского дня уже выставленных на тротуар и облепленных русскими собеседниками.
Есенин разодет, как манекен с витрины, всё на нём с иголочки, вызывающе-новое, негнущееся, необмятое. В руке — тросточка, на голове — котелок, нелепое «увенчание» дельцов и буржуа; глаза, самой небесной на свете голубизны, глядят высокомерно. Навстречу ему — хор веселых приветственных восклицаний, он же, не останавливаясь, бросает на ходу (торжественном и медленном) резкую и дерзкую фразу, приводящую всех сперва в замешательство, потом в негодование.
Но он уже ушел, завернул за угол, исчез.
Точная дата приезда моего отца в Берлин в памяти не сохранилась. Что-то произошло тогда: то ли запоздала телеграмма о его прибытии, то ли Марина куда-то отлучалась в час её получения, только помню, что весть, со дня на день ожидавшаяся, застигла Марину врасплох, и мы с ней не просто поехали, а кинулись сломя голову встречать Серёжу, торопясь, теряясь, путая направления. Кто-то предложил поехать с нами и тоже было засуетился, но Марина от провожатых отказалась: Серёжу она должна была встретить сама, без посторонних.
Когда мы, с дрожащими от волнения и спешки поджилками, ворвались на вокзал, он был безлюден и бесполезно-гулок, как собор по окончании мессы. Серёжин поезд ушёл — и ушёл давно; и духу не осталось от пассажиров и встречающих. Остывая от бега и цепенея от ужаса, мы тщетно и тщательно обследовали перроны и залы ожидания, камеру хранения и ресторан - Марина в новом синем платье, я в новой матроске — такие нарядные! и такие несчастные, потерянные и растерянные, как только во сне бывает... Ни вежливые служащие, ни висевшие на глянцевитых стенах чёткие расписания поездов и не менее отчётливые стрелки на циферблатах вокзальных часов не могли ничего объяснить нам и ни в чём обнадёжить.
Мы вышли на белую от солнца, пустынную площадь, и солнечный свет, отражённый всеми её плоскостями, больно ударил по глазам. Мы почувствовали палящую городскую жару, слабость в коленках и громадную пустоту внутри — от этой невстречи. Марина стала слепо и рассеянно нашаривать в сумке папиросы и бренчать спичками. Лицо её потускнело. И тут мы услышали Серёжин голос: «Марина! Мариночка!» Откуда-то с другого конца площади бежал, маша нам рукой, высокий, худой человек, и я, уже зная, что это — папа, ещё не узнавала его, потому что была совсем маленькой, когда мы расстались, и помнила его другим, вернее, иным, и пока тот образ - моего младенческого восприятия — пытался совпасть с образом этого, движущегося к нам человека, Серёжа уже добежал до нас, с искажённым от счастья лицом, и обнял Марину, медленно раскрывшую ему навстречу руки, словно оцепеневшие.
Долго, долго, долго стояли они, намертво обнявшись, и только потом стали медленно вытирать друг другу ладонями щёки, мокрые от слёз.
С отцом, недолго погостившим в Берлине, я виделась мало; он проводил всё время с Мариной, со мной же был молчаливо ласков; задумчиво, далеко уходя мыслями, гладил меня по голове, то «по шерсти», то «против шерсти».
Эренбурги приняли Серёжу по-родному — по-праздничному радуясь Марининой с ним встрече, как общей ёлке на Рождество, увешивая эту ёлку блестками доброжелательства и радужными игрушками проектов. Всё должно было утрястись, устроиться, и не «как-то», а - хорошо, даже - превосходно.
Главное: живы и нашли друг друга!
В вечер Серёжиного приезда пили шампанское — оно помогло не то что обрести «общий язык» всем разномастным сотрапезникам, собравшимся за сдвинутыми столиками пансиона, а найти некую общую тональность — хотя бы на этот вечер. Серёжа, которому осенью должно было исполниться 29 лет, всё ещё выглядел мальчиком, только что перенесшим тяжёлую болезнь, — так был он худ и большеглаз и - так ещё сиротлив, несмотря на Марину, сидевшую рядом. Она же казалась взрослой - раз и навсегда! — вплоть до нитей ранней седины, уже резко мерцавшей в её волосах.
Эренбурги вскоре уехали в курортное местечко Бинг-ам-Рюген, оба - писать: он — свои «Тринадцать трубок», она — свои этюды, мы же перебрались в маленькую гостиничку на Траутенауштрассе, где вместо прежнего большого номера заняли два крохотных — зато с балконом. На «новоселье» Серёжа подарил мне горшочек с розовыми бегониями, которые я по утрам щедро поливала, стараясь не орошать прохожих: с немцами шутки плохи!
Из данного кусочка жизни в «Траутенау-хауз» ярче всего запомнился пустяк — этот вот ежеутренний взгляд вниз и потом вокруг, на чистенькую и безликую солнечную улицу с ранними неторопливыми прохожими, и это вот ощущение приостановившейся мимолётности, транзитности окружающего и той неподвластное™ ему, которая и позволяла рассматривать его отвлечённо и независимо, без боли любования или отрицания.
Ощущение это, по-видимому, укреплялось рождавшимися там, в двух комнатках за моей спиной, и постепенно определявшимися родительскими планами на ближайшее будущее, их разговорами, исподволь доносившимися до меня. Оставаться в Берлине? В Германии, недавно отвоевавшейся и переживающей экономический кризис, нет и не предвидится ни университетов, ни работы для русских, ни школ для их детей; да, жизнь тут более налажена и «устроена», чем в Чехии, - но для кого? Сколько времени продержатся тут ненадёжные русские издательства и сами издатели? Кто будет покупать их книги
и газеты? Как жить? и — на что — жить? Значит — устраиваться в Чехии? Там — уже одна материальная достоверность: Серёжина студенческая стипендия. Говорят, правительство Масарика15 будет давать, и, кажется, уже даёт, пособия беженцам — деятелям науки, культуры, искусства. Доброе правительство? — Не совсем так: это — грошовые «отчисления» от вывезенной чешскими «легионерами», сражавшимися во время гражданской войны на стороне Антанты, части русского золотого запаса.
Итак, в Праге - Карлов университет (старейший в Европе!) -в который уже влились некоторые бывшие профессора, равно как и бывшие студенты дореволюционной России. В Чехии уже организована русская гимназия-интернат для эмигрантских детей, среди которых - столько сирот! Правда, ещё нет — и будут ли? - эмигрантские издательства, но уже существует один вместительный ежемесячный журнал с большим литературным отделом. Старая часть Праги — красота несказанная, готика, барокко, фантастика! Город - изумительный. Правда, жить в нём будет не по средствам. Не придётся. Студенты-одиночки кое-как втиснуты в «Свободарну» — такое общежитие с каморками-ячейками, в каждой из которых - койка, самодельный столик, табуретка. Там - не пошагаешь ни вдоль, ни поперёк с учебником в руках! Семейные расселились по пригородам, вернее, по прилегающим деревням.
Да, настоящие деревни; нет, не такие, как у нас в России - крыши крыты черепицей; но быт - быт деревенский; вода - из колодца; керосиновые лампы; само собой разумеется — ни тротуаров, ни мостовых. Но, если поселиться не слишком далеко от станции, до Праги добираться легко и просто: пригородные поезда ходят часто. Чехи к русским — доброжелательны, и вообще — всё иное, чем здесь, без спеси и без табелей о рангах, более, я бы сказал, простодушно: славяне ведь, и язык близок нашему; кроме того — удивительно музыкальны! Музыкальны, как итальянцы... Природа? — места холмистые, даже гористые; леса — и такие, как у нас, и хвойные; и прелестная речка Бе-роунка, приток Влтавы; ну и поля, и луга. Просторно, не стиснуто, не застроено, широко видно вокруг...
И Маринино удалое: «Горы? холмы? музыка? - едем в Чехию!»
После отъезда Серёжи - ему надо было усердно готовиться к началу учебного года, а привычка к зубрежке была утрачена, а голова и сердце были заняты другим, и всё нарастало ощущение - вернее, ощущение оборачивалось осознанием — неисчерпаемости ошибки, совершённой в семнадцатом году и оказавшейся первым звеном в цепи неисчислимых неизбежностей и безвыходностей, логически и трагически рождавшихся друг из друга и из самой ошибки; итак, после отъезда
