102
«Анализ архива представляет собой, таким образом, совершенно особую территорию, одновременно близкую нам, но отличную от нашей современности. Это кромка нашего настоящего, которая закрывает его в себе и которая определяет его своей отличностыо. Это то, что, будучи вне нас, нас ограничивает» (Ibid. Р. 172). Конечно, время мутаций и трансформаций было важным шагом на пути уничтожения трансцендентального субъекта и разрушения субъектно-объектной дихотомии. Тем не менее прерывное время архива, уничтожившее объективное, линейное, непрерывное время истории и время трансцендентального субъекта, может быть рассмотрено как симптом и этап на пути формирования собственного времени субъекта-в-мире.
См., например: Fabian J. Time and the Other. How Anthropology Makes Its Objects. CUNY, 1983; Berm A. Images et usages du temps // Terrain 1997, № 29. P. 24. О темпоральностях социального мира см. Pomian K. L’Ordre du temps. Paris, 1984; Chesneaux J. Habiter le temps. Passé, présent, future esquisse d’un dialogue possible. Paris, 1996.
Современное восприятие времени представляется глубоко уникальным. Конечно, можно найти немало высказываний великих мыслителей. поэтов и писателей, живших в разные исторические эпохи, от античности до Франции XVIII века, в которых будет говориться о «неясности прошлого и непредсказуемости будущего». В таких высказываниях современные историки хотят увидеть аналоги того особого способа восприятия времени, который мы переживаем сегодня. Античные авторы и Шатобриан, Токвипь и Поль Валери — вот только несколько имен, с которыми пытаются связать начало современного восприятия времени. Тем не менее очевидно, что эти высказывания носят вполне случайный характер в их творчестве и никаким образом не отражают представлений, свойственных эпохе. Так, например, «презентистские настроения» Шатобриана разрешаются футуристическим видением времени современниками Великой французской революции, чтобы через два столетья прийти к современному презентизму. «Плюрализм презентизмов», попытка историзировать уникальный опыт нашего времени есть проявление антропологической редукции.
Например: «Одно из следствий теории относительности Эйнштейна состоит в том, что не существует абсолютного времени, равного для всех наблюдателей вне зависимости от их положения в пространстве и их движения», — писала газета «Ле Монд» (Le Monde, 23 novembre 1977). Или: «Из теории Эверетта следует масса ошеломляющих следствий. (...) Она объясняет многие странные явления — от НЛО, призраков до всяческих полтергейстов. И самое загадочное, здесь надо сосредоточиться: не только Будущее обладает вероятностью, но даже Прошлое! Для этого надо ввести понятие “психологическое время” для каждого наблюдателя, не исключено, что теория Эверетта сможет объяснить некоторые болезни, как, например, синдром Вернера, когда человек катастрофически быстро стареет из-за редкого генетического сбоя. И еще следствие квантовая механика объясняет, почему история так запутана и неоднозначна» (Известия. 2002, 20 декабря).
Эмансипация субъективного времени точно отвечает кризису понятия идентичности. Действительно, представление о едином всемирном времени, времени человечества, победившее в Новое время, являлось мощным орудием социализации, отождествления личности с коллективом, способствовало соотнесению индивида с человечеством. В наши дни дискурс «единения» находится в упадке. Понятие «идентичности», а именно уподобления, тождества с некоторым сообществом, перестало выглядеть привлекательно. «Индивидуализм современной европейской культуры», разрушение социальных связей, порча «социального клея», возможно, отражают этот процесс возвращения индивидуальности.
Копосов H. E. Как думают историки. М., 2001; Он же. Хватит убивать кошек! Критика социальных наук М., 2005.
Эту связь между собственным именем и историчностью улавливали уже немецкие истористы, противопоставлявшие абстрактные явления, выражаемые именами нарицательными, уникальности исторических явлений, определяемых преимущественно именами собственными. Возможно, историчность личного имени возникает благодаря самому акту именования. Личное имя не только фиксирует индивидуальный референт — своею конкретною носителя, чье существование по определению исторично. Оно также указывает на семантическое место собственного имени а общей системе имен, в которой оно противостоит нарицательному имени. Акт именования противопоставляет личное имя, описывающее единичное, неповторимое, уникальное, именам нарицательным и заряжает его потенциалом собственной темпоральности. Преобладание в наших представлениях собственного времени усилило эту тенденцию и начало деформировать логику имен нарицательных. Превращаясь в смысловые замкнутые системы, имена собственные отсыпают не к ряду сопоставимых явлений, но к индивидуальной тотальности, способной к самостоятельному, независимому существованию в разнообразных контекстах. В возникающем горизонте темпоральности собственного имени одновременная данность прошлого, настоящего и будущего обуславливает его индивидуальность и оборачивается границей собственного времени.
Williams R. Culture and Society 1780—1950. New York, 1983.
О значении осмысления Аушвица как основы отрицания «старого времени» истории и исходного пункта для переосмысления ценностей европейской культуры см. в особенности обзор в: Traverse Е. L’Histoire déchirée. Essais sur Auschwitz et les intellectuels. Paris, 1997. P. 231ff.
«Утрата единого экспликативного принципа низвергла нас во взорвавшуюся вселенную. (...) В прошлом мы знали, чьи мы были сыновья. Сегодня мы знаем, что мы дети ничьи и всего мира» (Нора Я. Между памятью и историей // Нора П. и др. Франция-Память / Пер. с фр. Д. Хапаевой. СПб., 1999. С. 11). Подробнее о кризисе восприятия времени в историографии см.: Хапаева Д. Герцоги республики в эпоху переводов. Гуманитарные науки и революция понятий. М., 2005. С. 211 —213.
«С Гулага сотрут белые пятна», — пообещал читателям Н. Дмитриев от лица ФСБ в 2001 г. Ждем (Дмитриев Н. С Гулага сотрут белые пятна //Век. 19.10.2001).
Характерный для германского общества сразу после Второй мировой войны отказ осмыслять содеянное и отрицать соучастие всего общества в целом, превращая в единственных виновников преступлений глав Третьего рейха.
Вельцер X. История, память, и современность прошлого. Память как арена политической борьбы // Память о войне 60 лет спустя. М., 2005. С. 51. Новая работа Геца Али «Как Гитлер купил немцев» оживила спор историков. В качестве другого недавнего примера политической актуальности этой темы в Германии можно привести дебаты относительно соучастия в Холокосте известных немецких историков, в Англии — процесс Д. Ирвинга 2001 г., во Франции состоявшийся и 1997 г. и в 1998 г. процесс Мориса Папона, бывшего секретаря префектуры Жиронды, которому был вынесен обвинительный приговор. Отзвуки этого процесса продолжают обсуждаться и сегодня. См., например: Flery В., Walter J. Le proces Papon. Médias, témoin-expert et contre-expertise historiographique // Vingtiéme siécle. 2005. № 88. P. 63.
Для сравнения см. о мерах, принятых п Германии (Кениг X. Память о национал-социализме, Холокосте и Второй мировой войне в политическом сознании ФРГ // Память о войне... С. 173 —174).
Память о вой не 60 лет спустя. Россия, Германия, Европа / Под ред. М. Габовича, А. Золотова, И. Калинина, Ф. Вакселя, М. Вельцера. Второе, исправленное и расширенное издание специального выпуска журнала «Неприкосновенный запас» № 2—3 (40—41) 2005, совместно с журналом «Os ten гора». Редакторы-составители второго издания М. Габович и И. Калинин.
Лангеапь А. Официальные визиты. Интернационализация памяти о Второй мировой войне в историческом сознании в России и Германии // Память о войне... С. 416.
Представление о войне как о «мифе-основании» советского общества превратилось в «бродячий сюжет», кочующий из статьи в статью, см.: Хеслер И. Что значит «проработка прошлого»? Об историографии Великой Отечественной войны в СССР и России // Память о войне... С. 161; Гриневич В. Расколотая память: Вторая мировая война в историческом сознании украинского общества // Память о войне.. С. 420; и др.
Кукулин И. Регулирование боли (Предварительные заметки о трансформации травматического опыта Великой Отечественной / Второй мировой войны в русской литературе 1940—1970-х п:) // Память о войне... С. 645.
