Когда все отлично, литературный процесс рождает чувство экстаза. Но даже когда работа продвигается тяжело, она все равно притягивает. От работы над текстом я получаю очень много, но самое ценное — это возвышенные моменты, дающие мне силы не утратить веры в себя — даже если речь идет об одном предложении в тексте. Я делаю это предложение абсолютно правильным, и чувство восхищения, которое охватывает все мое существо, рождает еще большее желание быть достойным любви. Конечно, я жажду одобрения, ведь похвала — сестра любви. Но для меня могло бы быть значимым даже небольшое подтверждение от читателя — пусть даже по мелочам, — что он понял и увидел то, что я надеялась показать.
Еще я пишу потому, что проза — это инструмент, которым я владею, и с его помощью я могу объяснять окружающий мир. Видимо, для меня это единственный действенный метод. В старших классах я открыла восхитительный процесс набора текста — это такая возможность излагать мысли, показывать разные вещи, исправлять их. Набор текста приносил не только утешение, — этот процесс стал для меня местом, где я могла жить. До появления флешек я всегда носила с собой распечатку текста, над которым работала. Без текста я не могла выйти из дома. Причем доходило до таких фантазий: начинается пожар, в доме все сгорело, но мой текст со мной. Я живу только сочинением прозы.
Литературный труд — дело одиночек. Ведь нужно суметь, но самое главное — захотеть работать долгие и долгие месяцы, и никто тебе не скажет: «Ты справляешься, продолжай». Нужно хотеть жить в постоянном состоянии неопределенности. Немногие к этому приспособлены. К счастью, я одна из них.
Когда я погружена в книгу, вот вся я: личность, работающая над «Колдовством». Когда я теряю связь с текстом, то на какое-то время снимаюсь с якоря. Мне тяжело отпускать одну книгу, прежде чем стать преданной другой. У меня есть некоторое количество незаконченных рукописей, которые, как я понимаю сейчас, оглядываясь в прошлое, были промежуточными масками, за которыми я могла спрятаться, прежде чем приступить к следующей книге. До тех пор пока я не добьюсь сцепления с новой прозой, я не могу не писать.
В сочинительстве я люблю свободу, и в такие творческие моменты я наиболее полно становлюсь самой собой и в то же время совершенно освобождаюсь от себя. Мне не нравится быть наедине с самой собой, когда я не пишу. Я не очень люблю одиночество. Но в момент творчества, когда я погружаюсь в это странное парадоксальное бытие одновременного приятия и отрицания самой себя, я становлюсь трансцедентально счастливой и даже восторженной. Правда, такие моменты происходят редко — думаю, они составляют не более двух процентов от общего времени, — но они запоминаются. Минуты такого восторга сравнимы с наркотическим кайфом, к которому ты вынужденно возвращаешься и возвращаешься.
Когда пишешь, перед тобой возникают бесконечные возможности. Ненаписанное предложение… Возможно, оно будет тем самым, единственным и неповторимым, которое сделает жизнь понятной, раскроет красоту мира, покажет его порядок — порядок, который иногда кажется таким хаотичным и жестоким. Когда меня спрашивают, какая из моих книг лучшая, я всегда отвечаю, что, надеюсь, та, над которой работаю сейчас. Если моя проза не будет соответствовать обещанному мною, у меня не останется ни одного стимула писать. Я уже не говорю о внутреннем давящем состоянии, которое заставляет меня биться над каким-нибудь куском до тех пор, пока он не покажется мне приемлемым, достаточно хорошим на данный момент — таким хорошим, что я смогу перечитать его через день и даже через месяц. Я очень зависима от этих внутренних процессов, причем неважно, что придется испытать позже: ощущение провала или успеха.
Для меня творчество неотделимо от мыслительной работы. Я точно могу сказать, что литературный труд превращается в громадное мысленное сооружение, которое спасает меня от собственных демонов. Это то, что я люблю и что дает мне ощущение моей неповторимости.
Где я пишу
Мой рабочий кабинет похож на гробницу. У меня больше нет биологических родственников; все, что осталось от той, родной, семьи, хранится в моем кабинете, заполняет полки и стоит возле стен. Какие-то особенные вещи, любимые книги, орхидеи, которые выращивала мать на окне при особом освещении. Каждый дюйм стены покрыт портретами моей семьи и портретами, которые написала моя старшая дочь, художница. Эта комната делает меня счастливой. Я прихожу сюда за утешением, даже когда утешение недоступно.
Как я пишу
Я начинаю с карточек. Банально до слез, но это правда. Для меня нет ничего более приятного, чем стопка карточек, а рядом лежит ручка. Прямо сейчас на моем столе — стопка нарезанной бумаги и куча карточек, на которых я уже что-то набросала. Они ожидают, когда я их отсортирую, систематизирую и аккуратно расставлю в приготовленную заранее симпатичную коробку. Для текста, над которым я сейчас работаю, я сделала разграничители с надписями «Предсказания», «Изложение», «Завершение», «Предательство», «Мучение».
Литературный труд — на редкость странное занятие. От тебя не требуется практически никакой мышечной нагрузки, но при этом ты чудовищно устаешь. Видимо, от огромной затраты умственной и психической энергии. К концу дня я чувствую себя совершенно выжатой, но счастливой.
Я могу испытывать напряжение, когда пишу. Чем больше устаю, тем напряженнее становится тело. Я так сжимаю челюсти во время письма, что однажды сломала зуб. Десятилетия спустя я, наконец, поняла, как можно ослабить это мышечное напряжение. Мое тело довольно послушно откликается на мое эмоциональное и умственное состояние. Если я довольна своей дневной работой и выхожу из кабинета вполне удовлетворенной, то напряжение отпускает.
Хвала потной футбольной форме
Никому не ведомо, что было бы со мной, живи я одна, без людей, нуждающихся в моей заботе. Скорее всего, стала бы монстром. Необходимость обихаживать семью, готовить еду и время от времени стирать футбольную форму замечательно предотвращает процесс обратного превращения человека в обезьяну — причем в обезьяну, балующуюся кокаином. Есть от чего мозгам взорваться.
Мы с мужем познакомились во время последипломного обучения, в Мастерской писателей Айовы. Он мгновенно понял, что мне противопоказано жить одной. Мой холодильник всегда был пуст. У меня нет инстинкта самосохранения. Я обязана своей стабильной жизнью людям, о которых забочусь. Невозможно сбиться с пути, когда есть дети. Я могу работать без сна и отдыха огромное количество часов, но мои близкие не допустят этого. Они всегда на страже.
Муж, когда женился на мне, хорошо знал, что за сокровище ему досталось, да еще в придачу с приданым… в виде множества скелетов в семейных шкафах. У него великолепная интуиция. Он понял, что я могу держаться на плаву лишь благодаря определенным сдерживающим механизмам. И сочинительство, конечно, из их числа.
Писать книги — это работа. Если собираешься делать дело, то надо трудиться каждый день. Следует спать положенное количество часов. Не приобретать вредных привычек или избавляться от них. Я никогда не романтизировала труд писателя. На курсах наши коллеги пили по ночам, потом сломя голову неслись домой, чтобы успеть хоть что-то написать в три утра. Все они считали, что их произведения будут исключительными, поскольку создатели творили их в незаурядной богемной атмосфере. Нельзя писать, сидя на чердаке, создавать особые условия и надеяться на приход музы.
Прыжок через пропасть
В конце 1980-х годов я работала книжным редактором в Viking Penguin. Мне нравилась моя работа. Она была интересной, но главное, помогла мне преодолеть железобетонную стену, обычно стоящую между издателями и писателями. Я стала разбираться в книгоиздательском процессе, что, безусловно, было полезным делом. Но после шести месяцев моего увлеченного труда муж заявил: «Это глупо. Ты работаешь над произведениями других людей, вместо того чтобы создавать свои». Мне не хотелось огорчать мужа, поэтому я начала вставать в пять утра и писать до семи, потом отправлялась на работу. Так я написала свою первую вещь.
Когда я закончила роман, то показала его коллеге-редактору — мы работали вместе в Viking. Она сказала мне послать его Аманде Урбан, или, как ее все звали, Бинки, — одному из самых влиятельных агентов в Нью-Йорке. Я ужасно боялась, но роман послала. Через два дня мне позвонил ее секретарь и сказал, что она хочет меня видеть. Меньше всего я надеялась, что Бинки примет меня как клиента. Честно говоря, думала я о другом: она специально пригласила в свой офис, чтобы с глазу на глаз отчитать меня за наглость и вежливо попросить никогда к ней больше не обращаться. К тому времени я проработала в Viking уже пару лет и была на девятом месяце беременности. Такой я и предстала перед ней.
