Июль в Дольних Мокропсах («переехали из Иловищ вД. Мокропсы в разваленный домик с огромной русской печью, кривыми потолками, кривыми стенами и кривым полом, — во дворе огромной (бывшей) экономии. Огромный сарай - который хозяйка мечтает сдать каким-нибудь русским «штудентам», сад с каменной загородкой над самым полотном железной дороги. — Поезда.
IIIкартину «Ариадны» начинаю 21 июля 1924 года. Дай Бог — и дайте боги!»).
Август — другое жильё в тех же Мокропсах {«паром через реку. Крохотный каменный дом; стены в полтора аршина толщины. Неустанно пишу «Тезея» [«Ариадну»]. Много отдельных строк, пока отстраняемых...»).
Сентябрь (и до самого конца пребывания в Чехии) - Вшеноры («Переезд во Вшеноры — везёт деревенский сумасшедший, которого мы по дороге опаиваем пивом и одуряем папиросой (! не курящего! — а три дня до этого вязание, из которого ничего не вышло...»).
Строки: «Всё важнее, всё нужнее, всё непреложнее — меня]»
«Уметь умереть, пока не поздно».
«Этой жизни — местность и тесность».
«Рваный платок на худом плече».
«Не иметь права терять (нищета). Ничто не твоё. Ни копейки».
«Душа не может быть заполнена никем и ничем, ибо она не сосуд, а — содержимое».
«Призраки вызываются нашей тоской. Иначе они не смеют. Дото-скуйтесь до отчаяния, и они станут полновластными хозяевами ваших дней...»
«Слёзы: непроливающиеся, в счёт не идущие».
«Как билась в своём плену
От скрученности и скрюченности...
И к имени моему
Марина- прибавьте: мученица».
Редко, потаённо прорывается иное: восходящее, боящееся сглазу; оно едва приметно; вот разве что вязание, только что бегло упомянутое.
Марина вяжет шаль, хотя ничего ещё не видно; при её подтянутости — всё ещё незаметно. Она вяжет, переупрямливая свою неспособность к рукоделию. Вяжет, и свяжет, и не одну, вколдовываясь в тысячелетиями проверенную, творящую, успокоительную занятость женских рук, оправдывающую досуг мысли, возможность тайного, глухонемого диалога с незримым, но уже сущим.
Тетради - другое: тетради — сплошной недосуг, сплошь труд и долг, сплошь мысль - изречённая, вдохновение - втиснутое в непреложную форму, чувство — названное; тетрадь — гласность, если не нынешняя, так грядущая. Уже рассекреченность.
И в тетрадях этих месяцев - стихи, письма, замыслы — и «Тезей», «Тезей» («Ариадна») - со всеми ответвлениями, взблесками Федры и неосуществившейся Елены, со всеми вариациями темы Рока. В тетради — всё, как всегда, только:
Женщина, что у тебя под шалью?
— Будущее!78 —
и ещё, начатое и суеверно отложенное, в четыре незавершённых строфы, стихотворение:
...Над колыбелью твоею нищей
Многое, многое с Бога взыщем...79
Восходит и сбывается то, о чём Марина писала Серёже в том, с Эренбургом из Москвы посланном письме: «Не горюйте о нашей Ирине. Вы её совсем не знали, подумайте, что это Вам приснилось.
не вините в бессердечье, я просто не хочу Вашей боли, — всю беру на себя!— У нас будет сын, я знаю, что это будет...»
Только потом, когда «тайное становится явным», она начинает об этом говорить вслух, к этому зримо готовиться, советоваться с врачами, собирать, по знакомым,
«приданое» - вещи уже подрастающих детей. И в тетрадях появляются открытые записи. Вот одна из них — характерная и характерная:
«...У Али восхитительная деликатность—называть моего будущего сына: “Ваш сын ”, а не - “мой брат ”, этим указывая его принадлежность, его — местоположение в жизни, обезоруживая, предвосхищая и предотвращая мою материнскую ревность...»
И наконец - ликующие строки, даже страницы чистейшей радости, светлейшей благодарности, просто - счастья:
«Сын мой Георгий родился 1 февраля 1925 года, в воскресенье, в полдень, в снежный вихрь. В самую секунду его рождения на полу возле кровати разгорелся спирт, и он предстал во взрыве синего пламени... Спас жизнь ему и мне Г. И. Альтшуллер, ныне, 12-го, держащий свой последний экзамен. Доктор Григорий Исаакович Альтшуллер, тогда студент-медик пражского университета, сын врача, лечившего Л.Н. Толстого.
Накануне, 31 января, мы с Алей были у зубного врача в Ржевницах. Народу — полная приёмная, ждать не хотелось, пошли гулять и добрели почти до Карлова Тына. Пошли обратно в Ржевницы, потом, не дожидаясь поезда, рекой и лугами — во Вшеноры.
Вечером были с Серёжей у А.И. Андреевой, смотрели старинные иконы (цветные фотографии), вернувшись домой, около 2 часов ещё читала в постели Диккенса: Давид Копперфильд.
Мальчик дал о себе знать в 8^ утра. Сначала я не поняла — не поверила — вскоре убедилась, и на все увещевания «все сделать, чтобы ехать в Прагу» не соглашалась... Началась безумная гонка Серёжи по Вшено-рам и Мокротам. Вскоре комната моя переполнилась женщинами и стала неузнаваемой. Чириковская няня вымыла пол, всё лишнее (т. е. всю комнату!) вынесли, облекли меня в андреевскую ночную рубашку, кровать — выдвинули на середину, пол вокруг залили спиртом. (Он-то и вспыхнул - в нужную секунду!) Движение отчасти меня отвлекало...
В 10ч. 30мин. прибыл Г.И. Альтшуллер, а в 12 ч. родился Георгий...
Да, что — мальчик, узнала от В. Г. Чириковои, присутствовавшей при рождении. — “Мальчик — и хорошенький!”
...Говорят, держала себя хорошо. Во всяком случае — ни одного крика. (Все женщины: — Да вы кричите! — Зачем ? — И только одна из них, на моё (Ну — как?) тихое: “Больно!” — И нужно, чтобы было больно! — Единственное умное слово. — Анна Ильинична Андреева.)
В соседней комнате сидевшие утверждают, что не знай — что', не догадались бы».
«У Георгия было семь нянь: волчиха-угольщица, глядящая в леса [нанятая в помощь Марине и ушедшая через неделю!], А.И. Андреева, В. Г. Чирикова, Муна Булгакова80, Катя81 и Юлия Рейтлингер82 и “мать мальчика ” [моего маленького товарища, Олега]"—А.З. Туржанская...м
...Юлия (воплощение чистейшего долга во всей его неприкрашеннос-ти!), в чёрном платье с широченным ремнём, строгая до суровости, художница, сидела под окном и три часа подряд молча тёрла наждаком доску для иконы, чем окончательно сводила меня с ума...
...Муна Б. была как тень — напоминала, при ребёнке, татарскую невольницу — “полоняночку”, может быть даже ту, разинскую — чёрные бусы глаз создавали чадру.
В.Г. Чирикова (актриса, волжанка), старая актриса... просто-играла: молодую мать, молодое материнство, всё равно чьё, её или моё... —Аон — прехорошенький!.. А ноздри!ноздри!Прямо — Шаляпин! — наполняя комнату и, мне, голову, жестами рук в браслетах и всплесками юбок искусственного шёлка, особенно свистящего.
...А.И. Андреева над ребёнком была воплощением материнства... ма-терью-зверью и даже — зверем... самовластными, ревнивыми, нетерпимыми и нестерпимыми речами и советами доводя меня до тихих слёз, которые я, конечно, старалась загнать назад в глаза, или слить с боков висков — помню даже тихий стук о подушку — ибо знала, что всё это — от любви: ко мне, к нему, живому, и от жгучей, м. б. и неосознанной раны, что всё это — нес нею и с нею уже никогда не будет...
“УА.И. к нему естественные чувства бабушки ”, — улыбаясь, сказал мне мой доктор.
Не бабушки — подумала я — бабушки отрешённее. Не бабушки, а матери к невозможному, несбыточному, последнему. Сейчас — или никогда. И знает — что никогда...
...Вот Катя /рейтлингер], высокая, белокурая, шалая. Всегда коленопреклонённая... Катя Р. с вечным мешком дружбы и преклонения на спине — через горы и холмы Праги — защитного цвета мешок, защитного цвета дождевой плащ — огромными шагами через горы и холмы Праги, а той из Праги во Вшеноры — с чужими делами и долгами и заботами в мешке — носящая свою любовь на спине, как цыганки — детей...
Катя Р., так влюблённая в мои стихи...
...Она и Алю носила на спине, и даже галопом, по нешуточным горам Вшенор — огромную толстую десятилетнюю Алю, чтобы порадовать — её, и что-то себе — лишний раз — доказать...
