Борис Романов - Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

Летом, выдавшимся на редкость жарким, выслали из Москвы соседку, Ломакину. Высылали ее навсегда, как жену врага народа. Когда пришла повестка "о выселении меня из Москвы, — вспоминала она, — придя с работы домой, я увидела встречающую меня Елиз<авету>Мих<айловну>, которая со странным волнением передала мне повестку и тут же стала успокаивать меня. Но гром грянул со страшной силой. Мне пришлось покинуть Москву, расстаться с близкими, надолго оторваться от своей работы по специальности"[242].

Узнал об этом Даниил, только вернувшись из Судака, как и о других высылках и арестах. Коваленский рассказал об аресте хорошо знакомого ему Сергея Клычкова… Но большинство старались жить так, словно ничего страшного не происходит, и если впрямую террор их не касался, позже не могли ничего вспомнить. Алла Александровна рассказывала о страшных собраниях в институте, где она училась: "Нас собирают всех, закрывают дверь, читают нам материалы очередного следствия, очередного дела. Потом предлагают всем проголосовать за смертную казнь. Все мы поднимали руки. Я только никак не могу понять, почему только я это помню.<…>Я у подруги моей спрашивала: "Разве ты не помнишь?" Она — "Совершенно не помню". А когда читали, то еще смотрели, кто поднял руку, кто нет. Известно: кто не поднял руку, вечером доставят на Лубянку"[243].

Арестовали и расстреляли родителей жены его давнишнего приятеля Юрия Беклемишева, жившего недалеко — на Остоженке. Горько недоумевавший — тесть и теща, польские коммунисты, никак не могли быть врагами, — Беклемишев старался жить, как и прежде, много работал, гасил переживания писанием. Он писал "Танкер "Дербент"", свою вторую повесть. Первую, "Подвиг", отвергли все редакции. Несмотря на упорство характера, после первой неудачи его долго мучила неуверенность. Чересчур категоричные замечания матери, многоопытной литераторши, казались старомодными, он их не принимал. Это, видимо, и заставило идти за советами к Даниилу, единственному среди его тогдашних товарищей имевшему отношение к литературе. Трудно сказать, какую роль сыграли дружеские советы, но, видимо, лишними не стали. По крайней мере, через десятилетия, Алла Александровна говорила определенно: "Даниил помогал Крымову писать "Танкерт "Дербент"".

Многое сближало Даниила Андреева с Юрием Беклемишевым — давние дружеские отношения с его матерью, общая любовь к природе, к поэзии и музыке, многое — разъединяло. Окончивший физмат Беклемишев стал деятельным инженером, увлеченным работой, техникой. Сочинения его были современными — о летчиках и нефтяниках, о соцсоревновании. А поэт и созерцатель Даниил увлекался древней Халдеей, Египтом и Индией. Но важно то, что Беклемишев бывший моложе Андреева всего на два года, уже принадлежал к поколению советскому и был не только влюбленным в поэзию Блока романтиком, но и атеистом, не признающим никакой мистики. "Нет во мне и тени религиозности, — утверждал он. — Я — аналитик. Убеждения для меня важнее и прочнее любой веры. Каждый день и каждый час я проверяю убеждения фактами и факты убеждениями. До сих пор все сходилось. И я знаю, что будет сходиться и впредь"[244]. Безжалостности и фальши строящегося режима, его нетерпимой веры, не сходящейся с фактами, он, как многие, не замечал. Казалось, рано или поздно все сойдется. И Беклемишев, и его товарищи, переполненные жизнестроительной силой молодости, надеялись на лучшее. Действовал инстинкт самосохранения. Андреев жил в том же и совсем в другом мире, с другими, апокалиптическими настроениями:

В "Странниках ночи", начатых в этом году, во второй главе изображалась картина страшного железнодорожного крушения. В него попадает возвращающийся из Трубчевска археолог Саша Горбов, переживший на Неруссе, как и автор, соприкосновение с "космическим сознанием". Катастрофа, произошедшая ночью, с человеческими страшными жертвами, в романе описывалась безжалостно реалистически. О том, что она символизировала, можно предположить по написанным тогда же стихам:

"Красные лужи", не отразившие ни уцелевших победителей, ни выживших побежденных. — это все, что останется от переживаемой "красной" эпохи. Значит, погибнет и "синее подполье", не дождавшись наступления времен небесного цвета.

Замысел "Странников ночи", возможно, вырос из начатого и незаконченного романа "Эфемера". В тогда же написанном стихотворении, позже озаглавленном "Из погибшей рукописи", — настроения этого времени. Предстоящие грозные события должны разрешить внутренние мучения поэта, ответить на неотступную жажду делания и ожидание вести. Жизнь "без любви, без подвига" не имеет смысла и грозит худшим — духовным падением:

Герои романа мучаются тем же, что и автор — ищут и ждут вести, стремятся к деланию, готовы к "бесцельной гибели". Странниками ночи автор мог счесть себя, своих друзей. О времени, но и о себе, о них и писался роман. Потому, "…как только Даниил кончал очередную главу, он шел к своим близким друзьям и читал ее страницу за страницей"[245], — свидетельствует участница читок — Алла Александровна. Он спешил к ним еще и потому, что непечатаемому писателю необходим читатель — друг и соратник. Но внутренняя тема романа вырастала не только из переживаемого "сталинского" времени, но и стоящего за ним мистического — красно — синего. Не только всю жизнь вкладывает в писание настоящий писатель, но и неизбежно влияет на собственное будущее. Начатый роман через десять лет станет причиной трагического перелома судьбы не только автора, но и окружающих его. Предположить такое было невозможно. Но в стихах, тогда писавшихся, мрачные предчувствия звучат, как свидетельства и как предсказания:

Одна из глав романа, посвященная "вычеркнутым из живых", называлась "Мартиролог", в ней перечисляются жертвы террора — арестованные, расстрелянные.

От "Странников ночи" до нас дошли восстановленная по памяти во Владимирской тюрьме первая глава "Великая туманность" (трудно сказать, полностью ли) и три совсем небольших фрагмента. Знаем мы о романе по изложению его содержания, сделанному вдовой поэта, и по воспоминаниям его поклонницы Ирины Усовой. Она, по ее признанию, слышала роман только в чтении, еще до войны, и определяла его как историю "духовных исканий ряда лиц, главным образом трех братьев, на фоне нашей действительности"[246]. Ни один из трех братьев Горбовых не стал автопортретом, но в каждом черты автора, его пристрастия, убеждения, и вместе с тем в каждом есть то, что в его собственной жизни не сбылось, а в характере отсутствовало.

В первой же главе появляется старший брат, Адриан Владимирович — профессор астрономии и мистик, ищущий в звездном небе иные миры и ощущающий присутствие "космического сознания". Устремление к звездам, космический мистицизм сочетаются в нем с характером, напоминающим Коваленского педантичностью, лаконичностью и сухостью речи, и даже внешне — размеренностью движений, "механическим" пожатием изящной, но ледяной руки… И также, как Коваленский, старший Горбов загадочен, овеян значительностью приоткрытых ему тайн.

Следующая глава знакомит с другим братом — Александром Владимировичем. Он археолог, влюбленный не только в русскую древность, таящуюся в трубчевских курганах, но и в боготворимую им природу. В роман вошел эпизод, который можно отчасти представить по описанным в "Розе Мира" первым соприкосновениям Андреева со стихиалями и с "космическим сознанием" под Трубчевском. Он один, окруженный тихо шелестящими черными деревьями, над ним августовское звездное небо, может быть, рядом неслышно струится Нерусса. Здесь пережито неожиданное слияние с живущей таинственной жизнью окружающей природой. Она становится понятной, родной, и это ощущение полно непередаваемого блаженства. Саша, как и автор, больше всего любит творог, восторженно превознося его как основу земной пищи, и мед. Возвращение Саши из экспедиции, пережитая им железнодорожная катастрофа, видимо, события той же ночи, которую брат его провел в обсерватории. Саша человек действия, решительный и целеустремленный, как и его возлюбленная — Татьяна, порывистая, естественная.