После Первого съезда народных депутатов в 1989 году все наконец-то получили возможность видеть и слышать, как держатся и разговаривают прежние и новые знаменитости, в том числе Ельцин, — и уже тогда можно было заметить его пристрастие к понимашь. Это и подобные «слова-паразиты» служат подспорьем в членении устной фразы, и люди образованные обычно отличаются от прочих лишь тем, что вместо слов и сочетаний типа как говорится, пятое-десятое, и тэ пэ или десемантизированной брани используют э, вот, так или нечто вроде неартикулированного мычания — обычно что-то одно, зато в изобилии. У людей попроще ассортимент подобных словечек часто богаче и в них больше слогов, но кое-кто бывает склонен к какому-то одному «паразиту», например, к короче говоря — или, как Ельцин, к понимашь, тоже нередкому в просторечии, но тем самым уже в начале 1990-х годов приобретшего статус любимого словечка президента.
Ясно, что никто этому не подражал и что многие это передразнивали, но, так как в новых условиях очарования недозволенности в подобном передразнивании уже не было (в отличие, скажем, от передразнивания не только грузинского акцента Сталина, но и косноязычия Брежнева) и так как понимашь само по себе не слишком оригинально, в быту оно не привилось, зато по радио и по телевидению звучало нередко (например, в «Куклах» на НТВ) и всегда с намеком или прямым указанием на Ельцина. Заметное отступление от этого правила совершилось лишь однажды — благодаря «Майскому чаю», который решил наладить, наконец, свои отношения с потребителем посредством рекламного блицкрига. Чай претендовал быть «народным», а потому было выпущено несколько клипов в русском стиле с семьей вокруг самовара, и один клип, где семейство распевало песню о «Майском чае», был самым назойливым: песня начиналась словами: «Майский чай, он наша слава, наша гордость, понимашь!», причем понимашь произносилось с особой эмфазой и сопровождалось выразительной паузой. Намек на Ельцина тут, несомненно, был, но сам по себе становился как бы метафорой значимости текста, так что в порядке исключения работал не дразнилкой, а способом (пусть шутливым) повысить авторитетность утверждения, то есть именно так, как и положено работать престижным словечкам вроде ушедших ныне в общий язык некогда модных обустройства и судьбоносности.
Кремлевские придворные вслед патрону понимашь, конечно, не говорили: подобные словечки, будучи неотторжимой принадлежностью личного речевого стереотипа, могут быть поводом для шуток и даже для насмешек, но никак не для выражения преданности. И все же у кремлевского придворного языка должна была быть своя специфика: при замкнутости, которая присуща властной элите, хоть какие-то черты группового стиля возникают непременно, пусть эта же замкнутость препятствует, как сказано, сбору материала. (В связи с общим восприятием любой кремлевской власти как чего-то сверхсекретного и на все способного трудно не вспомнить некоторые обстоятельства открытия телеканала «Культура»: 22 октября 1997 года новоназначенный директор канала Михаил Швыдкой сначала по радио «Россия», а затем в прямом эфире канала ОРТ сказал, что при ориентации «Культуры» главным образом на культуру планируется все же почаще передавать новости, а не то зрители, видя какой-нибудь без перерыва транслируемый классический балет, могут решить, что опять случился государственный переворот!) Однако один специальный признак кремлевской речи обнаружить все же удалось.
Известно, что по-русски при глаголе в первом и втором лице употребление местоимений в настоящем и будущем временах факультативно: «люблю» и «я люблю», «полюблю» и «я полюблю» грамматически одинаково верно, хотя в повседневном языке употребление местоимений стилистически предпочтительно. Но в прошедшем времени, развившемся из причастия, категория лица не выражена, а выражена лишь категория рода: «любил» или «полюбил» без подлежащего указывает на мужской род и единственное число, но идет речь обо «мне», «тебе» или «нем» — это непонятно, и даже возможности эллипсиса здесь заметно ограниченнее, чем в других временах. Известно, правда, что чиновники, предпочитая безликость во всем, в письменной и в устной речи избегают «я», культивируя конструкции вроде «представляется целесообразным», «есть мнение» и прочее в таком же духе, — и советские (а значит, и постсоветские) аппаратчики здесь, конечно, не исключение. Однако избегание «я» предполагает именно создание новой грамматической конструкции, а не простое удаление нежелательного местоимения из конструкций, его требующих.
Ельцин, долгие годы делавший аппаратную карьеру, естественно, должен был быть склонен к бюрократической безликости выражений, хотя с самодержавной должностью президента это согласуется плохо — и все-таки тридцать лет аппаратной службы не могут не найти отражения в стиле, так что Ельцин не любил говорить «я», а старался, как умел, почаще обходиться без этого, столь нужного всякому президенту, местоимения. Способов сделать это он знал два. Во-первых, он часто называл себя «президент», уходя из первого лица в третье, например: «Мы с вами одногодки, вы моложе президента на месяц и тринадцать дней» (НТВ, «Сегодня», 24.II.1997); обычно это, разумеется, бывало что-то попроще, вроде «туда должен поехать президент России» (НТВ, «Сегодня», 22.XII.1997), либо еще проще: «президенту доложили» или «президент следит». Такой стилистический прием восходит, как известно, к запискам Цезаря, но в данном случае важнее, что так иногда говорил Сталин, Цезаря читавший, а речи Сталина Ельцин, конечно же, слышал. Отсюда никак не следует, будто Ельцин подражал Сталину, а следует лишь то, что сама возможность говорить о себе в третьем лице ему была знакома и, видимо, ассоциировалась в его сознании с положением всевластного главы государства. Кремлевская элита подражать этому приему не могла, так как, если «президент решил» говорит не президент, то и замены первого лица на третье не происходит.
В этом способе ухода от «я» Ельцин (пусть и простейшим способом — заменой подлежащего) менял всю конструкцию, что при избегании первого лица, как уже говорилось, грамматически необходимо. Но у него был еще один способ обойтись без «я»: ничего не менять, а попросту опустить личное местоимение, хотя бы и в прошедшем времени. Уже на знаменитом митинге 22 августа 1991 года, когда трехцветные знамена четвертый день использовались как государственные, но все еще неофициально, Ельцин сказал: «Сегодня принял решение» — что триколор теперь будет российским флагом. Примеров этого I-less Past не счесть, вот, например: «Дорогие россияне! Только что подписал бюджет…» («Радио России», 28.II.1997), так что имеются все основания видеть здесь индивидуальную речевую манеру, когда избегание «я» выражается в синтаксически неправильном, но от того лишь более характерном эллипсисе. Для задач анализа источники этого привычного солецизма не так уж важны, зато важно, что такой способ говорить легко воспроизводим, то есть может стать признаком особого кремлевского диалекта, своего рода «боярским» жаргоном.
Как ни замкнута кремлевская элита, из нее время от времени кого-то выгоняют, и обиженный сразу или почти сразу, то есть со всеми своими кремлевскими привычками, оказывается в прямом эфире телеканала НТВ: например, 19 февраля 1997 года экс-фаворит Коржаков долго рассказывал о себе телезрителям, избегая при этом не только «я», но даже и «мне». А 23 февраля того же года только что снятый с поста министра обороны генерал Родионов объяснял зрителям «Итогов», что «покатили бочку, обвиняя во всех смертных грехах» — ни кто на кого катил, ни кто кого обвинял. Эти двое, конечно, могли усвоить манеру бывшего начальника невольно и некритически, но вот Юрий Батурин, ныне космонавт-исследователь, а прежде личный консультант Ельцина по военным вопросам, — человек образованный и по-своему блестящий, на Коржакова и Родионова не похож. Говорит он хорошо, однако и он (еще в качестве кремлевского консультанта) говаривал «сегодня слышал» и прочее в этом же I-less Past роде (НТВ, «Сегодня», 17.VII.1997) — у такого человека, как Батурин, это было, конечно, особенно заметно.
Накоплению материала неожиданно способствовала болезнь Ельцина, сначала отрицавшаяся, затем признанная и, наконец, исцеленная: в это время пресс-секретарь президента Сергей Ястржембский едва ли не каждый день отчитывался в прямом эфире о здоровье патрона и говорил, стало быть, не просто от лица Кремля, но вдобавок об обычно тайной внутренней жизни Кремля; в этот же период порой можно было слышать в прямом эфире даже жену Ельцину и — что совсем уж необычно — его дочерей, хотя чаще всех говорил, естественно, Ястржембский. Как и Батурин, он человек образованный и с неплохими навыками устной речи, так что с Коржаковым и Родионовым как оратор просто несопоставим; правда, речь его беднее речи Батурина, но это может объясняться различием задач: консультант должен быть прежде всего умным, а пресс-секретарь — прежде всего исполнительным. И, разумеется, грамотным. Поэтому именно из речевой манеры Ястржембского (кстати, почти не имевшего дела лично с президентом) было видно, что «кремлевский эллипсис» обрел статус престижного и даже находящегося в состоянии грамматической экспансии речевого приема.
