Ознакомительная версия.
Открытие В. Н. Топоровым и его соавторами (упомянем здесь Т. В. Цивьян, Р. Д. Тименчика, Ю. И. Левина, М. Б. Мейлаха) поэзии Серебряного века принадлежит к одному из замечательных достижений русского семиотического литературоведения. Особенно значителен вклад этих работ в создание литературоведческой базы по изучению творчества Анны Ахматовой. Крайне существенны и работы Топорова о взаимных поэтических перекличках у Блока и Ахматовой. Но не только творчество этой поэтессы было открыто в результате этих исследований Топорова и его соавторов. Необходимо особо отметить монографические исследования В. Н. Топорова о творчестве выдающихся современников Ахматовой — графа В. Комаровского, автора замечательных стихов античного плана, умершего в 1914 году, и спутника Ахматовой в конце десятых годов двадцатого века ассириолога В. Шилейко, который был также вполне достойным поэтом.
Особняком стоят работы В. Н. Топорова, посвящённые творчеству малоизвестных поэтов и писателей советского времени — прозаика Сигизмунда Кржижановского и поэта Ивана Игнатова (псевдоним известного литературоведа из тогдашнего Ленинграда Д. Е. Максимова). В них проявляется особый интерес В. Н. Топорова к поэтике кенозиса, важного признака определённых слоёв подневольного советского общества.
Творчество Вяч. Вс. Иванова и В. Н. Топорова органично развивает, обогащает и ставит на новый уровень научные поиски великих учёных двадцатого века — Михаила Бахтина и Ольги Фрейденберг. Вместе они являют нам гармоничный образ совокупного духовного усилия человека, явленного в слове — от наиболее ранних откровений до мятежных выплесков поэзии (и «правды»!) двадцатого века.
Мне думается, что этим можно было бы завершить этот обзор истории русской науки о литературе в двадцатом веке. Но важно отметить, что этим содержание этой истории вовсе не исчерпывается, хотя в этом, наверное, её наиболее яркие страницы и самые вершинные достижения.
Во-первых, само семиотическое литературоведение продолжалось и продолжается в трудах как прямых учеников и последователей Вяч. Вс. Иванова и В. Н. Топорова, так и в том, что можно назвать «традиционным литературоведением», которое усвоило и интегрировало положения этой школы.
Во-вторых, за последние тридцать лет, и особенно после падения коммунизма, достигнут определённый прогресс в построении истории русской литературы двадцатого века в том, что касается публикации архивов, эпистолярных источников, мемуаров, воспоминаний и документальных материалов прессы и проч.
В-третьих, возобновились прекращённые во время коммунизма работы по религиозно-философской интерпретации литературы (особенно и специально русской, но не только).
В-четвёртых, тут и там (особенно на страницах московского журнала «Новое литературное обозрение») имеют место попытки обращения к современной американской и западноевропейской «теории литературы» и «критической теории» для освещения тех или иных фрагментов русской литературы.
В том, что касается процессов, достижений и проблем, связанных с деятельностью московско-тартуской школы как таковой, то многое было сказано в сборниках статей, опубликованных на эту тему в девяностые и двухтысячные годы. Многое в этих процессах имеет отношение к социальной истории и, соответственно, к гражданской и научной биографии тех или иных учёных, бывших частью этой школы. Этих вопросов я касаться не буду.
Скажу лишь то необходимое, что следует отметить касательно четырёх моментов. Это — вклад собственно тартуской школы и особенно её основателя Ю. М. Лотмана, развитие фольклорно-мифологического направления, связанного с именем Е. М. Мелетинского, историко-литературные работы по изучению русского символизма и отдельно — труды, связанные с так называемой «поэтикой выразительности».
Я начну с последнего, поскольку это направление, созданное трудами двух московских филологов-лингвистов А. Жолковского, ныне профессора в USC в Лос-Анджелесе, и Ю. Щеглова, недавно умершего профессора Университета штата Висконсин (Мэдисон), единственное попыталось, по крайней мере, в начале своего существования, пойти дальше в направлении создания совершенно автономного литературоведения, связанного с традицией лишь через некоторую преемственность от формальной школы. Остальные направления, о которых пойдёт речь ниже, являлись, по сути дела, развитием идей структурализма и семиотики в проблематике и методике традиционных литературоведческих дисциплин. Первые манифесты и исследования Жолковского и Щеглова сыграли в высшей степени активную, будоражащую и позитивную роль в становлении послесталинского русского литературоведения. Статьи двух авторов, в которых они намечали развитие литературоведения от формализма Шкловского к теории монтажа режиссёра Сергея Эйзенштейна, далее к трудам Проппа и к современному структурному литературоведению, к которому они, несомненно, причисляли себя, были своего рода вызовом всей официальной линии и вызвали горячую дискуссию — восторг у научной молодёжи и страх и отталкивание у традиционалистов. Надо сказать, что в имевшей место тогда (в середине шестидесятых годов) дискуссии на тему о структурализме, которая протекала на страницах весьма официального (в то время!) журнала «Вопросы литературы», резко обозначилось противостояние структурного и семиотического литературоведения и уже вполне конституированного к этой поре литературоведения традиционного и официального. Это противостояние будет продолжаться и в семидесятые, и в восьмидесятые годы, хотя со временем, как я уже отметил, многие положения и темы структурного литературоведения будут, к вящей пользе дела, усвоены и традиционалистами.
Теория Жолковского и Щеглова была изложена в их статьях, посвящённых описанию самых разных произведений литературы. Жолковский занимался и занимается Пушкиным, Пастернаком, Мандельштамом, а также прозаиками Зощенко, Бабелем — им он посвятил отдельные книги — наряду с Олешей, Львом Толстым и многими другими авторами, включая Платона. Ю. К. Щеглов много лет работал над созданием подробного многотомного комментария (реального и интеллектуального) к романам Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок». Сущность поэтики выразительности состоит в том, что выделяются элементарные приёмы выразительности, своего рода «литературные жесты-тропы», выходящие за пределы трансформации значения путём замещения по сходству или смежности, и являющееся некоторыми аналогами минимальных сюжетов, событий, например, приём «отказного движения», которому авторы уделили много внимания. Предполагается, что реальный текст произведения искусства является результатом цепи смысловых преобразований, в ходе которых первоначальный приём или набор приемов, применяются к набору базисных значений, своего рода «семантических множителей».
В ряде статей А. Жолковский представил возможность формальной записи семантики текста с применением приёмов выразительности. Эти работы имели большой резонанс и могли бы стать, возможно, началом нового формального направления, но отъезд обоих учёных на Запад привёл к тому, что это не нашло продолжения. У поэтики выразительности многообещающее будущее, если найдутся энтузиасты этого направления, обязанного своим возникновением замечательным творческим и теоретическим трудам великого Эйзенштейна.
Тот факт, что дальнейшие занятия Жолковского и Щеглова пошли в направлении более обычных литературных штудий в области поэтики семантики текста, даёт, быть может, некоторое указание на определённую внутреннюю логику развития новой научной школы, которая, в конце концов, находит определённую нишу среди уже сложившихся дисциплин, а главное, обогащает их своими смыслами и методиками.
Именно это мы видим в тартуской школе русского литературоведения. Именно в этом огромная заслуга замечательного историка литературы, теоретика культуры и семиотика Юрия Михайловича Лотмана (1922–1993). Научная деятельность Ю. М. Лотмана протекала в Тартуском университете в Эстонии, входившей тогда в состав Советского Союза. По целому ряду причин политического, национального и социального характера в Тартуском университете в 60-е годы, когда Ю. М. Лотман заведовал тамошней кафедрой русской литературы, ещё сохранялись обычаи и некоторые правила старинного немецкого университета, каким он и был до революции. Это позволило Ю. М. Лотману подобрать научные кадры и создать академическую и студенческую атмосферу, в корне отличную от того, что было принято в остальных советских университетах. Главное — это позволило Ю. М. Лотману и его кафедре в очень трудных условиях советской академической жизни, ещё до того, как Ю. М. Лотман открыл для себя принципы структурализма и семиотики, создать такую кафедру, где было воссоздано настоящее академическое литературоведение в его подлинном, а не советизированном виде. После того как Ю. М. Лотман активно включился в структурно-семиотическое движение, которому он предоставил немалые и совершенно уникальные ресурсы своей кафедры, он собственноручно и с помощью своих сотрудников совершенно изменил, реформировал советское академическое литературоведение, а особенно такую весьма консервативную дисциплину, как история русской литературы XIX и XX веков.
Ознакомительная версия.
