Без Ольги Илья Ильич и в самом деле ощутил себя механизмом, из которого вдруг убрали движущие его «огонь и силу» (с. 275): «Ум его утонул в хаосе безобразных, неясных мыслей… Сердце было убито… <…> Он мог лежать, как камень, целые сутки или целые сутки идти, ехать, двигаться, как машина» (с. 291). Кардинальный для судьбы Обломова результат случившегося предсказывается в романе также крутой и суровой переменой в природе, где на смену осени сразу с обильным снегопадом приходит зима: «„Снег, снег, снег! — твердил он (Илья Ильич. — В.Н.) бессмысленно, глядя на снег, густым слоем покрывший забор, плетень и гряды на огороде. — Все засыпал!“ — шепнул потом отчаянно, лег в постель и заснул свинцовым, безотрадным сном» (там же).
Впрочем, и в этот момент Обломов не был оставлен женским вниманием, обещающим неусыпное попечение о нем. «Уж было, — сообщает повествователь, — за полдень, когда его разбудил скрип двери с хозяйской половины; из двери просунулась обнаженная рука, с тарелкой; на тарелке дымился пирог». «Сегодня воскресенье, — говорил ласково голос, — пирог пекли; не угодно ли закусить?» (там же).
«Исполинский пирог», испекаемый по воскресеньям и в праздничные дни (с. 89), впервые появляется в романе как отличительная примета «образа жизни», царившего в «чудном краю» Обломовки. О его символическом значении речь пойдет в следующем разделе этой книги. Сейчас же заметим, что, предлагая своему квартиранту в воскресный день откушать пирога, весьма схожего с непомерной сдобой Обломовки (факт этот уже подтвержден Захаром), Агафья Пшеницына, и сама напоминавшая постояльцу «ватрушку», также пытается оживить крайне угнетенного Илью Ильича, однако, через окормление не духа его, а плоти. И, надо думать, Обломов, для которого с пшеницынским пирогом пахнуло страной его детства, к подобным попыткам своей «хозяйки» равнодушным не останется. Но об этом читатель узнает лишь в последней части произведения, отделенной от конца третьей целым годом. В самый же час ласкового потчевания его пирогом Илья Ильич Пшеницыной «не отвечал ничего: у него была горячка» (там же).
Крушение их одухотворенной любви с Ольгой стоило Обломову тяжелого душевного недуга и медленного выздоровления от него: «После болезни Илья Ильич долго был мрачен <…> и иногда не отвечал на вопросы Захара, не замечал, как он ронял чашки на пол», а «хозяйка, являясь по праздникам с пирогом, заставала его в слезах» (с. 293). «Осень, лето и зима, — сообщает рассказчик, — прошли вяло, скучно». Но Обломов «опять ждал весны и мечтал» — однако не о цветущем загородном парке, где развивалась их любовная «поэма» с Ольгой, а «о поездке в деревню», т. е. в Обломовку (там же), которую герой все явственнее начинает обретать в доме Пшеницыной. Ведь и тут, как бывало в Обломовке, «в марте напекли жаворонков», «потом стали сажать овощи в огороде; пришли разные праздники, Троица, семик, первое мая, все это ознаменовалось березками, венками…»; «с начала лета стали поговаривать о двух больших предстоящих праздниках: Ивановом дне, именинах братца, и об Ильине дне — именинах Обломова» <…>; а «под окнами снова раздалось тяжелое кудахтанье наседки и писк нового поколения цыплят; пошли пироги с цыплятами и свежими грибами, свежепросоленные огурцы; вскоре появились и ягоды» (там же). И здесь, как «забота о пище» в Обломовке, «процветала» «хозяйственная часть» (с. 77, 293). Когда же Илья Ильич, «видя усердие хозяйки в его делах, предложил однажды ей <…> взять все заботы о его продовольствии на себя», а она с радостью согласилась, заготовка «провизии, соленье огурцов, моченье яблок и вишен, варенье» приняли, как некогда в родительском доме Обломова, «обширные размеры» (с. 295).
Вдобавок Агафья Матвеевна со временем незаметно для себя, но навсегда полюбила Обломова той любовью, которая могла напомнить герою в равной мере заботливую и невзыскательную любовь к нему его покойной матери. «Она, — говорится о „естественном и бескорыстном“ чувстве Пшеницыной, — молча приняла обязанности в отношении к Обломову, выучила физиономию каждой его рубашки, сосчитала протертые петли на чулках, знала, с какой он ноги встает с постели, замечала, когда хочет сесть ячмень на глазу, какого блюда и по скольку съедает он, весел он или скучен, много спал или нет, как будто делала это всю жизнь…» (с. 299, 297). А главное — «никаких понуканий, никаких требований не предъявляет Агафья Матвеевна» Илье Ильичу, «и у него не рождается никаких <…> стремлений на подвиги, мучительных терзаний о том, что уходит время, что гибнут его силы, что ничего не сделал он, ни зла, ни добра, что празден он и не живет, а прозябает» (с. 300).
Со своей стороны и Обломов все более «сближался с Агафьей Матвеевной — как будто подвигался к огню, от которого становится все теплее и теплее», но, характеризует повествователь новое чувство героя, «которого любить нельзя» (с. 299). Дело в том, что в отличие от преимущественно духовного «огня», испытываемого Ильей Ильичом в присутствии Ольги, Пшеницына возбуждала у Обломова лишь скрашенную природным уважением к женщине чувственность. И симпатию (от греч. sympatheia — влечение, внутреннее расположение к кому-либо) этого рода Илья Ильич однажды в соответствующей ей форме выразил Агафье Матвеевне в следующей сцене из четвертой части романа.
«Он ходил по своей комнате и, оборачиваясь к хозяйской двери, видел, что локти действуют с необыкновенным проворством.
— Вечно заняты! — сказал он, входя к хозяйке. — Что это такое?
— Корицу толку, — отвечала она, глядя в ступку, как в пропасть, и немилосердно стуча пестиком.
— А если я вам помешаю? — спросил он, взяв ее за локти и не давая толочь.
— Пустите! Еще надо сахару натолочь да вина отпустить на пудинг.
Он все держал ее за локти, и лицо его было у ее затылка.
— Скажите, что если б я вас… полюбил?
Она усмехнулась.
— А вы бы полюбили меня? — опять спросил он.
— Отчего ж не полюбить? Бог всех велел любить.
— А если я поцелую вас? — шепнул он, наклоняясь к ее щеке, так что дыхание его обожгло ей щеку.
— Теперь не Святая неделя, — сказала она с усмешкой.
— Ну, поцелуйте же меня!
— Вот, бог даст, доживем до Пасхи, так поцелуемся, — сказала она, не удивляясь, не смущаясь, не робея, а стоя прямо и неподвижно, как лошадь, на которую надевают хомут. Он слегка поцеловал ее в шею.
— Смотрите, просыплю корицу; вам же нечего будет в пирожное положить, — заметила она.
— Не беда! — отвечал он.
— Что это у вас на халате опять пятно? — заботливо спросила она, взяв в руки полу халата. — Кажется, масло? — Она понюхала пятно. — Где это вы? Не с лампадки ли накапало?
— Не знаю, где это я приобрел.
— Верно, за дверь задели? — вдруг догадалась Агафья Матвеевна. — Вчера мазали петли: все скрипят. Скиньте да дайте скорее, я выведу и замою: завтра ничего не будет.
— Добрая Агафья Матвеевна! — сказал Обломов, лениво сбрасывая с плеч халат. — Знаете что: поедемте-ка в деревню жить: там хозяйство! Чего, чего нет: грибов, ягод, варенья, птичий, скотный двор…» (с. 301).
Перед нами своеобразное любовное «объяснение» и даже предложение «руки и сердца». Однако на союз не духовно-душевный, а эротический и хозяйственно-практический. Сцена и параллельна аналогичным эпизодам в любовной «поэме» Ильи Ильича и Ольги Ильинской (вспомним: «Нет, я чувствую… не музыку… а… любовь! — тихо сказал Обломов». И позднее: «Ольга, — сказал он, став перед ней на колени, — будь моей женой!») и контрастна им (с. 222). Там чувства героев переданы трепетными словами; здесь — сексуальной символикой ступки и пестика, да грибов, а также материальным следствием обоюдного полового влечения — непротивлением ему со стороны женщины и «масляным» пятном на одежде мужчины. Впрочем, преданно любящая Агафья Матвеевна и в этом эротическом эпизоде романа ни на секунду не утрачивает нашего уважения, ибо, заботясь, как всегда, о душевном спокойствии Обломова, с удивительной деликатностью (своим «непониманием» происхождения «пятна» и готовностью немедленно устранить его) щадит его мужское самолюбие. В то же время сам способ обломовского «объяснения» с Агафьей Матвеевной — зримый показатель победы в натуре героя начала покойно-бездуховного, чреватого тем образом жизни, который и сам Илья Ильич в последней встрече с Ольгой назвал «обломовщиной». Если взаимная любовь Обломова и Ильинской сказывалась им языком арии Casta diva и сиреневой ветки, то «переводчиком» лишь физического влечения Ильи Ильича к Пшеницыной («Он глядел на нее с легким волнением, но глаза не блистали у него <…>, не рвался дух на высоту, на подвиги») (с. 301) стал обломовский халат.
