Следует отметить важный факт; готическая эстетика не приводит к созданию образа сверхчеловека, который вполне мог бы стать развитием, например, образа «Иных» в «Ночном Дозоре». Вроде бы все подталкивает автора к такому решению, но он категорически отказывается от подобной перспективы: «Давным-давно я научился плевать на человеческий мир. Он — наша основа. Наша колыбель. Но мы — иные. Мы ходим сквозь закрытые двери и храним баланс Добра и Зла. Нас убийственно мало, и мы не умеем размножаться... Мы не обязаны любить обыденный мир. Мы храним его лишь потому, что паразитируем на нем. Ненавижу паразитов!»[46] Выбор в пользу нелюдя, а не сверхчеловека — еще один показатель степени и глубины разочарования в человеке, его мире и способностях. Готическая эстетика и готическая поэтика выражают собой радикальный протест против сути эстетики Нового времени — завороженности и очарованности человеческой природой.
Итак, мир людей больше не интересует авторов фэнтези и их читателей. Этот крайне популярный жанр направлен на поиски героев и явлений, которые никак не принадлежат привычному миру человека, по сравнению с которыми человек оказывается малоинтересным персонажем. Это решительный отказ иметь дело со столь мелким и незначительным явлением, как человек. Момент, когда в возникающей эстетической системе человеку не остается места, по праву можно назвать поворотным: готическая эстетика глубоко бесчеловечна в прямом смысле этого слова.
Важнейший художественный прием готической поэтики состоит в попытке продать читателю кошмар за реальность, придать кошмару «эффект реальности». Здесь не должно возникнуть недоразумения: в отличие от Метьюрина, который пытался передать подлинный кошмар, воссоздать в художественном тексте ментальный акт, ментальное состояние, задача наших современников прямо противоположная и гораздо более простая. Ужасы, описываемые в романе, не передают чувство кошмара, а имитируют его довольно примитивными условными средствами. Их задача — выдать кошмар за подлинную, истинную действительность, поставив под сомнение традиционные представления о реальности.
Приведем такой пример: маленький мальчик, возвращаясь домой по ночной Москве, попадает «на зов» вампира: «Я побежал навстречу зову. Я слышал его не так, как слышал мальчик. Для него призыв был манящей, чарующей мелодией, лишающей воли и сил. (...) Мне хотелось крови. Не свиной, не коровьей, а именно человеческой. (...) Мимо, по проспекту неслись машины, шли редкие прохожие. Это тоже было подделкой, иллюзией, одной из граней мира, единственно доступной для людей. Хорошо, что я не человек. (...) Нырнув в подворотню, я уже готов был увидеть развязку. Неподвижное, опустошенное, выпитое тело мальчика и исчезающих вампиров. Но я успел. Мальчик стоял перед девушкой-вампиршей, уже выпустившей клыки, и медленно стаскивал шарф. Вряд ли ему сейчас страшно — Зов заглушает сознание начисто. Он скорее мечтает о прикосновении острых сверкающих клыков»[47].
А вот другой, аналогичный пример: «Артур внимательно посмотрел на меня, убедился, что я слушаю. И продолжал:
— Барон и рассказал мне о самой большой охоте, которая ведется людьми уже несколько тысяч лет. Об охоте на Дикую стаю.
Он поднялся на ноги, неспешно прошелся вдоль трофеев (“голова сказочного дракона на длинной изящной шее...”, “василиск, жемчужина коллекции”, “безголовая собака и семиглавая змея”...), задумчиво прикоснулся к драконьему клыку.
— Никто не знает, откуда взялись эти твари. Одни охотники считают, что Дикая Стая была всегда, появилась на Земле вместе с людьми, дабы мы, так сказать, не расслаблялись. Мишель Лесеньяк, мой приемный отец и учитель, придерживался мнения, что твари проникают к нам постоянно, что иногда открывается некая дверь и на Землю сваливается новая группа уродов. Которых надо найти и убить»[48].
Имитируемый в повествовании как реальность, кошмар выдается читателю за действительность. Эффект реальности достигается экономными средствами. Слава богу, сейчас не начало XIX века и нет необходимости в затейливых художественных приемах, чтобы убедить читателя поменять местами первое со вторым. Слушатель и так готов верить, зачем же усложнять! «Вампир послушно сложил флаконы (с донорской кровью. — Д. Х.) в пакетик с надписью “Возродим российскую культуру!”»[49]
Понятие «реальность», конечно, тоже претерпевает существенные изменения под влиянием слова «фэнтези», поскольку оно используется прежде всего для обозначения «ирреального», нечисти, вампиров и т.д. Слово «реальность» сигнализирует читателю, что сейчас начнутся совершенно потусторонние чудеса: например, в окно влетит ожившее чучело совы, которое обернется заколдованной женщиной-магом[50].
Возникновение готической эстетики тесно связано с кризисом научной рациональности, что четко осознают и сами авторы фэнтези: «Наука нас (нечисть. — Д. Х.) едва не убила. В нас не верили, не хотели верить. Пока считали, что наука способна изменить мир к лучшему»[51].
Значение новых физических открытий — о чем мы будем подробно говорить ниже — и их важность для создания и укрепления мира фэнтези трудно переоценить, и хотя наши авторы не Борхесы, и им явно не хватает воображения для того, чтобы описать распад физических законов в магическом мире, они все-таки предпринимают некоторые попытки в этом направлении. Например, «сумрак» (опять же понятие, которое у наших авторов «одно на двоих») — это место, где происходят «настоящие события», идет «настоящая борьба», в отличие от мира людей. Сюда доступ людям заказан, но здесь, в сумраке, вершатся их судьбы[52]. Оба автора настаивают на том, что в сумраке время меняет свой характер — «Время тут течет еще Медленнее...» — говорит Панов; «...один из основных признаков сумрака — изменение хода времени», — вторит ему Лукьяненко[53] и продолжает: «Здесь нет обычных физических законов, только их аналогии»[54]. В отличие от физиков, авторы фэнтези явно не способны представить себе еще какие-нибудь качества этого сумрачного потустороннего времени — хотя бы такие, какие возникают в самой примитивной кротовой норе, укрепленной фантомной энергией. Лукьяненко, впрочем, в реалистической манере описывает в качестве бытового эпизода, как оборотень на глазах у ребенка заставляет собраться из осколков разбитую чашку, закрепляя в сознании читателя новое восприятие времени[55]. Тем не менее, физики, несмотря на значительно большую изобретательность, как мы увидим, испытывают столь сильную растерянность перед собственными научными открытиями, что им остается только уповать на раскованность воображения фантастов: «Потребность в научной фантастике сегодня велика, как никогда, — считает А. Черепащук, директор Государственного астрономического института имени Штернберга. — Сегодня прогресс в астрофизике настолько велик и стремителен, что для осмысления получаемых данных просто необходим фантастический полет мысли»[56].
Конечно, обратимое и прерывное время, фантомная энергия и экзотическая материя сами собой приходят в голову, служат важным эвристическим подспорьем для тех, кто вступает в мир фэнтези. Многие становятся его постоянными обитателями, неохотно покидающими его лишь для того, чтобы, полузакрыв глаза, претерпевать столкновения с презренной действительностью ирреальной человеческой жизни — работой системного программиста, продавщицы в книжном магазине...
Нужно ли добавлять, что эти произведения пронизаны насилием и что культ насилия есть неотъемлемая часть готической эстетики?
В удобной защищенности достоверностями морали и демократии мы не только ни от чего не застрахованы, но и рискуем не увидеть, как приходит или возвращается то, возможность чего не сводится к чистой случайности истории.
Ф. Лаку-Лабарт, Жан-Люк Нанси[57]
Наше описание готической эстетики было бы не полно без самих готов — прежде всего, современных, — тем более, что, по мнению как социологов, так и самих готов, «Ночной Дозор» входит в число их культовых текстов[58].
Современные готы заставляют обратить внимание на то, что сегодня, как и в начале XIX века, готика оказывается прочтена как протест против наследия Просвещения.
Чем интересны нам современные готы с точки зрения готической эстетики? Более всего тем, что это движение дает яркий пример полного и безраздельного господства эстетики над моралью, равно как и над всеми другими представлениями. Точнее, речь должна идти о моде, а не об эстетике, ибо, по сути, готы неописуемы: их следует только фотографировать, потому что одежда современных готов не отсылает ни к чему вне себя и ничего не скрывает: ни программы, ни продуманной эстетической системы, ни даже разделенного здравого — или готического — смысла. Чтобы точнее объяснить, о чем идет речь, скажем, что отличия семи разновидностей российских готов проявляются только в одежде и в атрибутике. Бессловесный протест готов — ибо это, безусловно, протестное движение — носит сугубо эстетический характер: стиль одежды — вместо политического манифеста, символы — кельтские кресты и орнаменты, черепа и кости, распятия («со стильным дизайном», как выражаются авторы статей о готах), египетский анкх, восьмиконечные звезды и летучие мыши — вместо членского билета. Вместе с платьем гот получает некоторые внешние особенности стиля поведения и важнейший способ самоидентификации. Не показывает ли движение готов важную тенденцию современной политической культуры: скомпрометированность политического языка превращает моду в главный способ выражения протеста?
